Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 28

— Я позабочусь о том, чтобы на платформе установили мемориальную доску.

— Мемориальную доску? — обессиленно переспросил Хартунг.

— Да, мы думаем о простой литой пластине, восемьдесят на восемьдесят сантиметров, из того же материала, что и на вокзале Груневальд, вы, наверное, знаете, мемориал депортированным евреям.

— То есть, по-вашему, восточные немцы и евреи — это каким-то образом сопоставимо?

— Нет, что вы, господин Хартунг, мы ни в коем случае не хотели сравнивать или давать оценку, с исторической точки зрения это было бы неправильно. Ваш поезд мчался к свободе, а те поезда… — Ариадна фон Шульценбург-Глохау скорбно сомкнула перед собой ладони. У нее была очень светлая кожа, из-под которой проглядывали синие жилки.

Хартунг вспомнил свою учительницу общество-знания, госпожу Зоммер, которая называла дворян паразитами голубых кровей. Интересно, подумал Хартунг, как люди оценивают тех, с кем даже не знакомы.

— Если вы, госпожа фон Шульценбург-Глохау, не хотите сравнивать, тогда зачем делать мемориалы похожими?

— Речь идет об осязании диктатуры. Каково зло и бесчеловечность на ощупь? Литая сталь подходит как нельзя лучше. Холодная, твердая и в то же время хрупкая и недолговечная. Сталь ржавеет, со временем покрывается красивой патиной и выглядит очень… исторично.

— Так, значит, диктатура ГДР и нацистская диктатура для вас примерно одно и то же?

— Нет же, господин Хартунг, как я уже сказала, мы имеем в виду совсем не это… хотя, конечно, некоторые параллели все же присутствуют, что уж скрывать.

— Тогда, может быть, не стоит скрывать и того, что Глобке, секретарь канцелярии Аденауэра, был соавтором Нюрнбергских расовых законов. Что федеральная служба внешней разведки была организована бывшими эсэсовцами и преступниками из гестапо. Что в Западной Германии не было органа власти, где на руководящих должностях не сидело бы ни одного нациста. — Злость так и рвалась из Хартунга вместе со всеми красивыми аргументами, выученными еще в школе в качестве обоснования причин, по которым ФРГ унаследовала фашизм и для чего так необходима эта антифашистская защитная стена. Он знал, что все это правда. И неправда одновременно. Но это и не важно, потому что Хартунга смутили не заржавевшие аргументы времен холодной войны, а то обстоятельство, что сейчас он стоял перед женщиной в бежевом костюме и защищал ГДР.

Ариадна фон Шульценбург-Глохау смотрела на него с интересом. Мягким, примирительным тоном она сказала:

— Было такое замечательное эссе у Имре Кертеса, в котором он писал о дожде, который в конце концов разрушает стальной тюремный замок, капля по капле. Вы, господин Хартунг, такая капля. В этом все дело.

— Капля?

— Да, капля воды на стали диктатуры. Капля, оставляющая след на иллюзорно неуязвимой поверхности. — Она улыбнулась, взялась за его предплечье своими покрытыми синими венами руками. — Кстати говоря, я понимаю вас лучше, чем вам может показаться. Мой отец, один из участников заговора против Гитлера, был казнен в Плётцензее. Вы правы, Федеративная Республика строилась в том числе руками старых нацистов, и это было невыносимо, по этой причине я и стала историком. Но в конце концов страна пришла к демократии, а вот антифашистская ГДР всегда оставалась диктатурой.

Хартунг почувствовал, как его злость утихает. — Мемориальные доски слишком окончательны, — сказал он. — А вдруг однажды выяснится, что настоящая история была совсем иной?

Женщина скрестила руки на груди:

— Вы знаете, история всегда совсем иная. Она сложная, запутанная, противоречивая. В ней нет одной правды. Большинству с этим трудно смириться, людям хочется ясности и однозначности, хочется, чтобы история была логичной и простой, чтобы из нее можно было извлечь какие-то уроки. Для этого и придумали памятники и мемориалы.

— Но для вас, как историка, такое упрощение должно быть ужасно.

— Не так ужасно, как сложность. Представьте, если мы, историки, выйдем и заявим, что на самом-то деле тоже толком не можем ничего утверждать. Что бы тогда началось? Возникли бы жестко конкурирующие учения, наше общее прошлое погрузилось бы в произвол, рассыпалось бы в прах. Кто не знает своего прошлого, не может знать, кто он есть. Нам необходим рассказ о нас самих, иначе мы пропадем.

— И этот рассказ не должен быть правдивым?

— Он должен быть правдивым, чтобы мы могли найти в нем себя. Это миф, который помогает нам стать самими собой.

— И каков же миф восточных немцев?

— Таков, что они освободили себя от стен и колючей проволоки.

— А потом были съедены западными немцами…

— Сосредоточьтесь на первой части, в которую вы тоже внесли свой вклад, господин Хартунг.

— Значит, мы сами придумываем наше прошлое?

— А разве мы не делаем так всегда? Задумайтесь, как мы поступаем с нашей личной историей. Что мы забываем, а что помним. Есть ли хоть один человек, который был бы беспощадно честен во взгляде на свое прошлое? То же самое и с нашей общей историей: важно лишь то, о чем хочет помнить большая часть общества. Вам же наверняка знакомо высказывание: «История — это ложь, с которой все согласны».

— Но возьмем историческое событие, например падение Стены. Есть объективные истины, с которыми нельзя спорить.

— Да, безусловно, есть. Но здесь тоже много неясностей. Почему рухнул режим ГДР? Кто-то говорит, что отчаявшийся народ отвоевал свободу. Кто-то говорит, что на это повлияла лишь горстка борцов за гражданские права. А кто-то — что все стало возможным благодаря выжидательной тактике Горбачева. Каждое из этих утверждений в какой-то степени верно, все определяет лишь подход. — Историк оглядела вестибюль станции. — В конце концов, господин Хартунг, историю всегда пишут победители.

Спустя несколько часов после того, как дама в бежевом костюме скрылась в вокзальной сутолоке, когда Хартунг уже давным-давно сидел у Берн-да за вечерней бутылкой пива, когда от синей формы рейхсбана остался лишь зуд на шее, эта последняя фраза историка все еще эхом отдавалась в его голове.

Когда заслуженный правозащитник Гаральд Вишневский в то утро зашел в кухню, по радио играла песня Манфреда Круга «Когда за окном зеленеет». Это была одна из немногих песен, которой Вишневский мог подпевать практически без ошибок. Хотя сначала он только мычал себе под нос на строчках: «Когда за окном зеленеет, я думаю только о любви». Раньше, еще с маленькими детьми, они часто слушали Круга за неторопливым воскресным завтраком. Однажды Вишневский схватил половник, как микрофон, и принялся танцевать вокруг жены, пока та не воскликнула: «Гаральд, что подумают соседи!» Не было, пожалуй, ни одной другой песни, которая даже в хмурый осенний день вызывала бы на душе весну. И не успел Вишневский опомниться, как достал из кухонного ящика половник, поднес его ко рту и пропел: «В прекрасный месяц май, когда распускаются почки».

К счастью, жена уже ушла на работу. Она, вероятно, и на этот раз испортила бы ему радостный миг. И уж точно была бы против трех яиц в стакане с беконом и шнитт-луком. С его уровнем холестерина такой завтрак не был полезен, зато отлично поднимал уровень дофамина.

Несколько дней назад Хольгер Рёсляйн по телефону поведал ему в общих чертах настоящую историю владельца видеотеки Михаэля Хартунга. «Похоже, ты снова в игре, Гаральд», — сказал Рёсляйн. Вскоре после этого с Вишневским связались из федеральной канцелярии и пригласили на встречу с главой департамента политического планирования Антье Мунсберг. «И убедись, что твоя речь готова», — добавил Рёсляйн, который также должен был присутствовать на сегодняшней встрече.

После такого неожиданного поворота событий Вишневский почувствовал свою силу и величие, чего не случалось уже давно. Справедливость все-таки восторжествовала, думал он. К счастью, он не успел сказать ни людям из фонда, ни жене, ни кому-либо еще, что его отстранили, беспощадно забраковали эти бюрократы и только теперь наконец поняли, кого теряют. Никаких свежих лиц! Никаких новых историй! Они бы не отмылись от позора, если бы выпустили этого Хартунга выступать перед бундестагом!