Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 27

А потом решила попробовать снова и, пусть и ненадолго, посвятила себя икебане — японскому искусству создания цветочных композиций. Она стала называть себя Акико, дитя осени, потому что родилась в сентябре. Правда, ее икебаны, которые она делала в основном для друзей и знакомых, выглядели мрачновато. Она любила использовать черные розы, высушенный папоротник и сухие ветки березы. Позже терапевт объяснил, что это были сигналы, которых никто не понял.

Однажды она стала снимать квартиру вместе с Филиппом, с той поры в ее жизни началось то, что она позже назовет спасением. Филипп учился на юриста в Свободном университете Берлина, носил синие рубашки поло, делал по пятьдесят отжиманий в день и каждое утро готовил ей мюсли и кофе с молоком в постель. Иногда она гоняла его по вопросам перед экзаменами, подмечая при этом, насколько логична и упорядоченна система немецкого правосудия. Ее восхищал трезвый взгляд, систематичность в рассмотрении дел, элегантная простота Гражданского кодекса. В этом юридическом мире рубашек поло и мюсли все было прозрачно и обоснованно. Только аргументы, проверяемые факты, неопровержимые доказательства, комплексные выводы. В этом мире не было места чрезмерным эмоциям или иррациональным суждениям.

Она поступила в тот же университет, что и Филипп, с которым они стали парой или вроде того. С ним было комфортно, он оставлял ей личное пространство, а по мнению Паулы, большего от мужчины и не надо.

Первый и второй государственные экзамены она сдала на отлично в рекордно короткие сроки. Это далось ей легко. Через два года она стала партнером «Ротер и Шустер», что также было рекордом. К своему удивлению, она обнаружила, что ей нравится выступать в суде. Там она могла быть кем-то, кем никогда не была наедине с собой. Вскоре Паула стала вызывать восхищение и страх. Она с беспощадной меткостью разносила в пух и прах свидетелей, но в то же время с большим трудом поддерживала непринужденные беседы на вечеринках.

Это привело к тому, что Паула почти не вылезала из офиса и свела к минимуму личную жизнь. Даже Филиппу в какой-то момент ее стало мало, они расстались, и Пауле пришлось искать новую квартиру. Которая, по сути, ей была не нужна, потому что в офисе стоял диван, на котором она все чаще ночевала. Это казалось странным даже ее коллегам. Они запретили Пауле работать допоздна и заботливо приглашали ее на ужин к себе домой, но для Паулы это был сущий кошмар.

На одном из таких вечеров она познакомилась с Гюнтером. Он был психотерапевтом и имел пагубную привычку влюбляться в женщин, чьи случаи находил интересными. Его помощь и множество скучных сессий с годами привели к тому, что теперь она могла танцевать полонез в восточноберлинском магазинчике и чувствовать себя при этом необычайно живой.

Хотя она догадывалась, как Гюнтер отозвался бы о Михаэле. Он бы в мгновение ока доказал, что отношения с этим человеком для нее токсичны. Потому что Гюнтер, конечно же, сразу бы понял, что это вовсе не любовь, а любительский способ преодолеть травму. Что было совершенно не так!

Она столь многому научилась за эти годы, что не позволяла себе использовать мужчин в качестве терапии. Конечно, Михаэль подозревал, что именно этим она и занимается. Но она знала лучше. И, главное, чувствовала лучше. Глупо было отрицать, что Михаэль странным образом попал в ее детские травмы, но дело было вовсе не в этом.

Совершенно точно не в этом!

К двум часам ночи Бернд был настолько пьян, что уже не мог встать со своего белого пластикового стула. В колонках играла Careless Whisper, уже почти никого не осталось, а Паула и Михаэль, прижавшись друг к другу, продолжали кружиться среди стеллажей.

Памятный митинг на станции Фридрихштрассе проходил недалеко от места, где неделю назад стояли Хартунг и Паула. Вдоль второй платформы вмонтировали стальную ленту медного цвета. Генеральный директор немецкой железной дороги «Дойче бан» сказал: «Этот мемориальный рельс станет напоминанием будущим поколениям о поезде, промчавшемся к свободе в июле тысяча девятьсот восемьдесят третьего года». Почетными гостями были федеральный министр транспорта и правящий бургомистр Берлина. А канцлер прислала приветственное письмо.

Хартунг стоял на небольшом подиуме, в форме рейхсбана, предоставленной ему Техническим музеем. Идея с формой принадлежала Ландману, он посчитал, что она будет смотреться более аутентично и понравится фотографам. Вот только человек, носивший когда-то эту форму, был явно выше и плотнее. Хартунг тонул в темно-синей суконной ткани, пропахшей нафталином настолько, что першило в горле.

Федеральный министр транспорта сказал:

— Вы, господин Хартунг, открыли путь, по которому поезд истории прошел в светлое будущее. Гости зааплодировали, фотографы защелкали затворами.

После этого Хартунга попросили спуститься на пути и встать к той самой исторической стрелке. Он возразил, что железнодорожные пути уже давно перестроены и теперь, должно быть, лежат уже не так, как раньше. Но фотографы загалдели, что это не беда, главное, чтобы была стрелка. Так что Хартунг встал возле первой попавшейся стрелки. Но фотографы загалдели, что он выглядит слишком пассивно для героя. Пускай, мол, делает что-то со стрелкой, он же использовал тогда трубный ключ, чтобы ослабить предохранительный болт. Ему тут же раздобыли трубный ключ, с которым Хартунг должен был возиться у стрелки. Фотографам это понравилось, потому что выглядело очень натурально.

В какой-то момент Хартунгу все надоело. Измученный и злой, он взобрался обратно на платформу, где его уже ждала дама из журнала «ДБ-Мобиль», чтобы взять интервью о его любимых железнодорожных маршрутах Германии. И это тоже была инициатива Ландмана. Все из-за большого тиража журнала. «Вот увидишь, это будет хорошим подспорьем нашей книге, мы продадим еще плюс как минимум двадцать тысяч экземпляров», — аргументировал он.

Хартунгу надо было поговорить с Ландманом, и основательно. Так больше не могло продолжаться. Эти бесконечные интервью, дурацкие выступления и мероприятия — Михаэль чувствовал, как его интерес ко всему этому угасает, и даже деньги его больше не мотивировали. Заработанного хватит на весь следующий год или даже два, а большего ему и не надо было.

Паула, разумеется, тоже сыграла свою роль. С ее появлением все остальное ушло на задний план. Ее недоверчивый взгляд, хрупкие чувства, умные вопросы, прямая челка, чрезмерная серьезность, девичий аромат и красивая печаль пленили Хартунга. Рядом с ней его охватывало то пьянящее счастье, то страх — когда он вспоминал, что все возлюбленные в конце концов его бросали.

Так как Хартунг растерял былой пыл, Ландман чувствовал это и реагировал раздражением. Для кого он все это делает, спрашивал он. Поблагодарил ли его Хартунг хоть раз? «Вы, осей, вечно недовольны, — ворчал Ландман. — Вам то мало внимания, то слишком много. То жалуетесь на нехватку денег, то говорите, что деньги не важны».

Конечно, Хартунг был ему благодарен, но при этом его не покидало ощущение, будто Ландману все это нужно больше, чем ему. После того как Ландман получил журналистскую премию, он совсем разошелся. Он, как сказал член жюри в своей хвалебной речи, «воздвиг поэтический памятник разделенной душе Германии». С тех пор Ландман не снимая носил черный шарф, каку художника, и полагал, что следующая крупная литературная премия ему обеспечена.

На вчерашнем ужине с управляющим директором «Лидла» по поводу предстоящих съемок рекламного ролика Ландман пафосно заявил: «Герой со станции Фридрихштрассе — это Спартак наших дней: он сбросил с себя оковы и восстал против тирании!» Очевидно, он уже забыл, как именно стал героем восточногерманский Спартак.

Хартунг уже собирался покинуть платформу, когда к нему подошла седовласая дама в элегантном бежевом костюме. Она представилась Ариадной фон Шульценбург-Глохау, профессором новейшей истории и научным консультантом правления «Дойче бан».