Черный тюльпан - Дюма Александр - Страница 27
- Предыдущая
- 27/50
- Следующая
– Итак, остается думать то, что я предполагала, тем более что вчера, на заходе солнца, когда я готовила гряду, на которой я должна посадить вашу луковичку, я заметила тень, проскользнувшую через открытую калитку за осины и бузину. Я притворилась, что не смотрю. Это был наш парень. Он спрятался, смотрел, как я копала землю, и, конечно, он следил за мной. Это меня он выслеживает. Он следил за каждым взмахом моей лопаты, за каждой горстью земли, до которой я дотрагивалась.
– О да, о да, это, конечно, влюбленный, – сказал Корнелиус. – Что, он молод, красив?
И он жадно смотрел на Розу, с нетерпением ожидая ее ответа.
– Молодой, красивый? – воскликнула, рассмеявшись, Роза. – У него отвратительное лицо, у него скрюченное туловище, ему около пятидесяти лет, и он не решается смотреть мне прямо в лицо и громко со мной говорить.
– А как его зовут?
– Якоб Гизельс.
– Я его не знаю.
– Теперь вы видите, что он не для вас сюда приходит.
– Во всяком случае, если он вас любит, Роза, а это очень вероятно, так как видеть вас – значит любить, то вы-то не любите его?
– О, конечно, нет.
– Вы хотите, чтобы я успокоился на этот счет?
– Я этого требую от вас.
– Ну, хорошо, теперь вы умеете уже немного читать, Роза, и вы прочтете, не правда ли, все, что я вам напишу о муках ревности и разлуки?
– Я прочту, если вы это напишете крупными буквами.
Так как разговор начал принимать тот оборот, который беспокоил Розу, она решила оборвать его.
– Кстати, – сказала она, – как поживает ваш тюльпан?
– Судите сами о моей радости, Роза. Сегодня утром я осторожно раскопал верхний слой земли, который покрывает луковичку, рассмотрел ее на солнце и увидел, что появляется первый росток. Ах, Роза, мое сердце растаяло от радости! Эта незаметная белесоватая почка, которую могло бы сорвать крылышко задевшей ее мухи, этот намек на жизнь, которая проявляет себя в чем-то почти неосязаемом, взволновала меня больше, чем чтение указа его высочества, задержавшего меч палача на эшафоте Бюйтенгофа и вернувшего меня к жизни.
– Так вы надеетесь? – сказала, улыбаясь, Роза.
– О да, я надеюсь.
– А когда же я должна посадить свою луковичку?
– В первый благоприятный день. Я вам скажу об этом. Но, главное, не берите себе никого в помощники. Главное, никому не доверяйте этой тайны, никому на свете. Видите ли, знаток при одном взгляде на луковичку сможет оценить ее. И главное, главное, дорогая Роза, тщательно храните третью луковичку, которая у нас осталась.
– Она завернута в ту же бумагу, в которой вы мне ее дали, господин Корнелиус, и лежит на самом дне моего шкафа, под моими кружевами, которые согревают ее, не обременяя ее тяжестью. Но прощайте, мой бедный заключенный!
– Как, уже?
– Нужно идти.
– Прийти так поздно и так рано уйти!
– Отец может обеспокоиться, что я поздно не прихожу; влюбленный может заподозрить, что у него есть соперник.
И она вдруг стала тревожно прислушиваться.
– Что с вами? – спросил ван Берле.
– Мне показалось, что я слышу…
– Что вы слышите?
– Что-то вроде шагов, которые раздались на лестнице.
– Да, правда, – сказал Корнелиус, – но это, во всяком случае, не Грифус, его слышно издали.
– Нет, это не отец, я в этом уверена. Но…
– Но…
– Но это может быть господин Якоб.
Роза кинулась к лестнице, и действительно, было слышно, как торопливо захлопнулась дверь, раньше чем девушка спустилась с первых десяти ступенек.
Корнелиус очень обеспокоился, но для него это оказалось только прелюдией.
Когда злой рок начинает выполнять свое дурное намерение, то очень редко бывает, чтобы он великодушно не предупредил свою жертву, подобно забияке, предупреждающему своего противника, чтобы дать тому время принять меры предосторожности.
Почти всегда с этими предупреждениями, воспринимаемыми человеком инстинктивно или при посредстве неодушевленных предметов, – почти всегда, говорим мы, с этими предупреждениями не считаются.
Следующий день прошел без особенных событий. Грифус трижды обходил камеры. Он ничего не обнаружил. Когда Корнелиус слышал приближение шагов тюремщика, – а Грифус, в надежде обнаружить тайны заключенного, никогда не приходил в одно и то же время, – когда он слышал приближение шагов своего тюремщика, то он спускал свой кувшин вначале под карниз крыши, а затем – под камни, которые торчали под его окном. Это он делал при помощи придуманного им механизма, подобного тем, которые применяются на фермах для подъема и спуска мешков с зерном. Что касается веревки, при помощи которой этот механизм приводился в движение, то наш механик ухитрялся прятать ее во мхе, которым обросли черепицы, или между камнями.
Грифус ни о чем не догадывался. Хитрость удавалась в течение восьми дней. Но однажды утром Корнелиус, углубившись в созерцание своей луковички, из которой росток пробивался уже наружу, не слышал, как поднялся старый Грифус. В этот день дул сильный ветер, и в башне все кругом трещало. Вдруг дверь распахнулась, и Корнелиус был захвачен врасплох с кувшином на коленях. Грифус, увидя в руках заключенного неизвестный ему, а следовательно, запрещенный предмет, набросился на него стремительнее, чем сокол набрасывается нa свою жертву.
Случайно или благодаря роковой ловкости, которой злой дух иногда наделяет зловредных людей, он попал своей громадной мозолистой рукой прямо в середину кувшина, как раз на чернозем, в котором находилась драгоценная луковица. И попал он именно той рукой, которая была сломана у кисти и которую так хорошо вылечил ван Берле.
– Что у вас здесь? – закричал он. – Наконец-то я вас поймал!
И он засунул руку в землю.
– У меня ничего нет, ничего нет! – воскликнул, дрожа всем телом, Корнелиус.
– А, я вас поймал! Кувшин с землей, в этом есть какая-то преступная тайна.
– Дорогой Грифус… – умолял ван Берле, взволнованный подобно куропатке, у которой жнец захватил гнездо с яйцами. Но Грифус принялся разрывать землю своими крючковатыми пальцами.
– Грифус, Грифус, осторожно! – сказал, бледнея, Корнелиус.
– В чем дело, черт побери? – рычал тюремщик.
– Осторожнее, говорю вам, вы убьете его!
Он быстрым движением, в полном отчаянии, выхватил из рук тюремщика кувшин и прикрыл, как драгоценное сокровище, руками.
Упрямый Грифус, убежденный, что раскрыл заговор против принца Оранского, замахнулся на своего заключенного палкой. Но, увидя непреклонное решение Корнелиуса защищать цветочный горшок, он почувствовал, что заключенный боится больше за кувшин, чем за свою голову.
И он старался силой вырвать у него кувшин.
– А, – закричал тюремщик, – так вы бунтуете!
– Не трогайте мой тюльпан! – кричал ван Берле.
– Да, да, тюльпан! – кричал старик. – Мы знаем хитрость господ заключенных.
– Но я клянусь вам…
– Отдайте, – повторял Грифус, топая ногами. – Отдайте, или я позову стражу.
– Зовите, кого хотите, но вы получите этот бедный цветок только вместе с моей жизнью.
Грифус в озлоблении вновь запустил свою руку в землю и на этот раз вытащил оттуда совсем черную луковичку. В то время как ван Берле был счастлив, что ему удалось спасти сосуд, и не подозревал, что содержимое у его противника, Грифус с силой швырнул размякшую луковичку, которая разломалась на каменных плитах пола и тотчас же исчезла, раздавленная, превращенная в кусок грязи под грубым сапогом тюремщика.
И тут ван Берле увидел это убийство, заметил влажные останки луковички, понял дикую радость Грифуса и испустил крик отчаяния. В голове ван Берле молнией промелькнула мысль – убить этого злобного человека. Пылкая кровь ударила ему в голову, ослепила его, и он поднял обеими руками тяжелый, полный бесполезной теперь земли кувшин. Еще один миг, и он опустил бы его на лысый череп старого Грифуса.
Его остановил крик, крик, в котором звенели слезы и слышался невыразимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, бледная, дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между отцом и другом.
- Предыдущая
- 27/50
- Следующая
