Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 30

— Но эти пираты… — проговорил Уилл. — Эти нападающие с моря. Разве они действительно настолько опасны?

— Судя по гневу короля, очень опасны. Несколько деревень разорены и сожжены дотла, их жителей угнали в рабство, ещё больше безжалостно убили. Я не знаю подробностей, да и не наше это дело. Это мирское дело, и никто его не знает лучше, чем граф Риверте. Так пусть поедет займется им, во имя Господа!

Из приемной отца-настоятеля Уилл сразу пошел в часовню. Он не ждал застать там Риверте молящимся и не застал. Граф стоял напротив алтаря. вскинув голову и глядя на мозаику в форме семиконечной звезды, символизирующую облик Триединого. В его осанке с гордо поднятой головой недвусмысленно читался вызов. «Да уж не спорит ли он с Богом? Что он о себе возомнил?» — подумал Уилл. Как бы там ни было, а отец-настоятель прав: если кто и может вразумить этого безумца, то только Уилл Норан.

— Сир Риверте, — забывшись, начал Уилл, снова обращаясь к нему так, как привык за долгие годы, — отец Леонард рассказал мне о вашем упрямстве и…

— Даже не пытайтесь, — резко ответил Риверте.

Его голос звучал враждебно. Уилл с опаской подумал, не относится ли в данный момент к врагам графа король Рикардо, да и он сам.

— Но дело действительно важно…

— Может быть. Хотя и маловероятно. Зеберийская орда вкупе с асмайским морским сбродом? Вы шутите? Но это возможно, да. Хотя шанс исчезающе мал. И я более чем уверен, что с этим делом может справиться наш прибрежный флот, который, собственно, именно с этой целью и создан. Рикардо всего лишь использует это как предлог, чтобы выманить меня из логова. Обычные наши с ним игрища, как всегда.

— Но они нападают на деревни! — воскликнул Уилл. — Они жгут дома и убивают людей, уводят их в рабство! Вы же всегда заботились о простом народе. Всегда отстаивали его интересы, оберегали во время войн столько жизней крестьян, сколько было возможно. Они на вас надеются!

— А я надеялся на вас! — рявкнул Риверте ему в лицо. — Иногда мы жестоко разочаровываемся в тех, на кого рассчитывали!

Уилл глубоко вздохнул. Сжал кулаки. Нет. Хотя бы один из них должен сохранить здравый рассудок.

— Ты ведешь себя, как ребенок, — сказал он.

— Не смей… — угрожающе начал Риверте.

— Это правда. Ты капризный, избалованный, вздорный ребенок, который привык всегда получать те игрушки, что ему нравятся. А теперь ты надулся, сел в угол и кидаешь в маму башмаками, когда она говорит, что пора идти ужинать. Так нельзя. Вырасти наконец!

Риверте обернулся к нему с таким лицом, что на долю мгновения Уилл почти поверил, что сейчас тот убьет его. Именно этим и закончится их великая история любви, полная страсти, боли, нежности и тоски: граф Риверте попросту придушит Уилла Норана, и это было бы наилучшим исходом для всех. Но Риверте его не придушил. Он просто молча отодвинул Уилла с пути, упрямо сжав зубы, и вышел прочь, ни слова более не сказав.

Уилл теперь невыразимо жалел, что разрешил ему остаться.

Король присылал конвой за Риверте ещё дважды. Отец Леонард оба раза стойко держал оборону. Уилл не мог не восхищаться этим сухоньким монахом, обладавшим, по-видимому, такой же железной волей, как и сир граф — иначе невозможно руководить людьми и вести их за собой, как это делали они оба, каждый на свой лад.

— Он послушник в моем монастыре, — твердил отец Леонард всякому вновь прибывшему капитану или генералу, который тыкал ему в лицо королевский указ. — Он стоит на пути к служению Господу. Я чту нашего короля, но Господа Триединого чту выше.

Уилл подумал, что отец Леонард — самый лучший человек, какого он только встречал в своей жизни. Ну, за одним исключением, возможно.

Постепенно слухи стали доходить до монастыря извне. Путники, проходящие мимо, все чаще оказывались беженцами из Асмая. У них были испуганные, бледные лица, вытянувшиеся от голода и страха. И даже если они преувеличивали творящееся на юге беззаконие, оно все равно ужасало. Налеты становились все чаще и яростнее, прибрежный флот давно с ними не справлялся, и под атакой теперь оказались не только рыбацкие деревеньки, но и несколько портовых городов. Один из них, согласно слухам, зеберийцы вместе с пиратами сожгли дотла. При этом всех женщин они изнасиловали, а всем мужчинам, убив их, отрубили руки, которые сложили в чудовищный курган на краю города.

Уилл опять лишился покоя. Он не мог помочь этим людям, но всякий раз, слушая их страшные рассказы, он понимал, что в происходящем есть немалая доля его вины. Каждая из жизней, уже загубленных или висящих на волоске, была отчасти и на его совести. Потому что если бы Риверте был там, он смог бы остановить все это, в том Уилл не сомневался, как и любой человек в Вальене. Дошло до того, что люди, прознав, что Риверте укрылся от мира в монастыре святого Верениса, потянулись к монастырю целыми толпами. Внешний двор не мог их вместить, и они выстраивались шеренгами у стен, кричали, проклинали, требовали: выйди, спаси нас!

Уиллу казалось, что взывают они к нему. Хотя его-то там точно никто не ждал и не звал.

Он попытался поговорить с Риверте ещё несколько раз, но все было тщетно. Тот отвечал односложно или не отвечал вовсе, а в конце концов сухо сказал:

— Если ты хочешь, чтобы я уехал, принимай постриг. Завтра, или прямо сейчас. Только тогда я уеду.

Но чем дольше длилось это безумие, чем более смятенным чувствовал себя Уилл, тем меньше он ощущал готовность к такому шагу. Это ведь его путь к покою, нельзя принимать такое решение, будучи в постоянном отчаянии и тоске. Если бы Уилл сейчас ринулся в монашество, как в омут, то этим он обманул бы и самого себя, и Бога, которому вознамерился служить. Это было ещё более неправильно, чем вернуться к Фернану Риверте.

Но другой альтернативы у него, похоже, не осталось. Либо постриг, либо возвращение.

«В конце концов, — думал Уилл, — возможно, отчасти он прав, и я действительно погорячился. Не обсудил с ним то, что понял о нашем с ним общем прошлом. Не высказал ему своих обид и не выслушал объяснений. Просто сбежал и спрятался, сунул голову в песок. Может быть, он прав в своем диком упрямстве, а я был неправ в своём?»

И ещё он думал о том, что всегда сможет сюда вернуться. Риверте не станет его останавливать. По крайней мере, Уиллу хотелось в это верить.

Поступая в послушники, миряне оставляли свою одежду брату-кастеляну, а если они решали принять постриг, то эта одежда торжественно сжигалась вместе с их остриженными волосами. Уилл не успел остричь волосы, и одежда его хранилась там, где он её оставил: в плетеной корзине вместе с одеждой других послушников. Она залежалась за два месяца и приобрела затхлый запах, и, натянув её, Уилл ощутил себя так, точно влез в старую сброшенную кожу. Ощущение было странным, но… не то чтобы решительно неприятным.

Он прошел через монастырский двор, ступая по нему не деревянными башмаками, а сапогами из мягкой кожи, ловя на себя удивленные взгляды. Вошел в часовню. Риверте стоял у входа и метлой выметал пыль из-под каменных лавок. Челюсти его, как и почти всегда в последние дни, были сжаты так крепко, что щеки ввалились и желваки резко очерчивались на скулах. Но стоило ему бросить взгляд на Уилла, как его лицо разгладилось, а губы дрогнули, приоткрываясь от изумления.

— Я готов, — сказал Уилл, не дав ему проронить ни слова. — Едемте, сир.

Риверте бросил метлу, шагнул вперед и обнял его, прижав к себе с такой силой, что у Уилла оборвалось дыхание. Он не попытался высвободиться из медвежьих объятий Риверте.

Но и не сделал никакого движения, чтобы обнять его в ответ.

========== Глава четвертая ==========

Асмайский берег лежал в руинах.

Княжество Асмай, до того, как пало под натиском вальенских завоевателей, было одним из самых богатых государств на материке. Его владетели утопали в роскоши, которой были обязаны в основном удобным географическим положением — Асмай почти на всей протяженности своих границ выходил к морю, за счет чего вдоль его берегов велась активная торговля. Именно в Асмай съезжался на ярмарки и празднества люд со всего материка, именно через Асмай в Вальену поступали драгоценные ткани из Терениса, душистые пряности из Кулесты, чистокровные аленсийские жеребцы. Став частью Вальены, Асмай покорно сложил все свои богатства к ногам императора, в обмен на что получил обещание неприкосновенности, а также, в случае нужды, и защиты от внешнего врага.