Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 24

Впрочем, аскезу Риверте переносил, судя по его виду, весьма достойно. Более того, на другой же день он как-то незаметно и совершенно естественно влился в мерное течение монастырской жизни. Наутро, войдя в трапезную перед завтраком, Уилл увидел его разносящим по столам жестяные миски, причем он умудрялся нести в обеих руках одновременно шесть тарелок, чего, на памяти Уилла, никому прежде не удавалось. Но больше этого акробатического трюка Уилла поразило безмятежное смирение, написанное на лице господина графа, когда он обходил грубые дубовые столы, расставляя овсяную кашу перед добрыми братьями — теми самыми, кого он так презирал всю свою жизнь. Некоторые косились на него: слухи в замкнутом монастырском мирке распространялись с той же скоростью, что и при пустословном дворе вальенского императора, и все уже знали, что к их братии присоединился столь неожиданный новый участник. Послушники откровенно пялились, но монахи, повидавшие на своем веку всякое, встретили нового брата куда сдержаннее. Они приняли Риверте в свою большую неговорливую семью почти столь же естественно и невозмутимо, как и Уилла.

Было что-то дикое, почти абсурдное и в то же время удивительное во всем этом.

Тем же днем позже Уилл увидел, как Риверте несет два ведра с пышущей паром горячей водой: его оставили служить на кухне, и Уилл не видел его до полуденного богослужения. Во время проповеди, как и утром, ничего особенного не произошло, а потом Уилла услали в сад (понемногу это становилось основным местом его работы при монастыре), и они опять разлучились. Уилл ворочал лопатой в яме хлюпающий компост, гадая, где сейчас Риверте и как-то ему приходится под надзором брата-повара, который был одним из самых суровых и жестких братьев обители. Попасть к нему в услужение у послушников считалось чем-то вроде негласной епитимьи, и Уилл заподозрил, что отец-настоятель неспроста отрядил Риверте именно на кухню — урок смирения господину графу явно не помешает. Уилл невольно прислушивался, ожидая, что из кухни вот-вот полетит брань, шум драки и звон бьющейся посуды. Но ничего подобного. Уилл запоздало вспомнил, что всякий генерал начинает с простого солдата. Риверте не родился величайшим полководцем империи. Когда-то он начинал, как все, и не только умел раздавать приказы, но и подчиняться им. В его армии царила железная дисциплина, которой Риверте придерживался сам в той же мере, в которой требовал от других. Именно дисциплина и блестящая организация позволила ему когда-то выдержать руванскую осаду в Даккаре, именно дисциплина позволяла Риверте быть настолько невероятно продуктивным в любом качестве, в любой роли. Он мог работать, как вол, и, на свой лад, трудился от заката до рассвета, а потом от рассвета до заката, и так много лет подряд. Уиллу даже стало неловко от того, что он себе навоображал. В самом деле, сир Риверте вовсе не из тех, кто испугается лишений или труда, даже неблагородного.

Перед обедом Уилл, не удержавшись, зашел к столовую раньше и осторожно заглянул через раскрытую дверь на кухню. Там стоял дым коромыслом, братья-монахи стучали кастрюлями. Брат-повар выкрикивал приказания резким, непримиримым тоном, плохо вязавшимся с обетом многотерпения, который он когда-то давал. Уилл прищурился, стараясь разглядеть в чаду знакомые темноволосую голову — и едва не вскрикнул, когда она возникла прямо напротив него. Да не просто так, а вымазанная в саже! Лицо Риверте почернело от копоти, так же, как шея и руки — похоже, он чистил печь, о чем также свидетельствовал мешок золы в его руках. Увидев Уилла, Риверте осклабился, показав два ряда белоснежных зубов, и в этот миг был так невыносимо похож на дьявола, выскочившего из камина, что Уилл с трудом подавил желание осенить себя священным знамением.

— Уже проголодался, брат Уильям? Потерпи, обед через полчаса, — проворковал Риверте, и Уилл стремглав выскочил за порог, изо всех сил пытаясь не рассмеяться и злясь на себя за это, как никогда прежде.

Эта сцена неожиданно развеяла напряжение, в котором Уилл пребывал два последних дня. Он вдруг понял, что его страхи напрасны. Риверте не следовало здесь находиться, в этом у Уилла по-прежнему не было никаких сомнений — но он не сделал пока ничего такого, что могло бы всерьез смутить Уилла, ничего из того, чего Уилл боялся и ожидал. Он полностью вписался в монастырскую жизнь и не попадался Уиллу на пути нарочно, но и не избегал его, когда они встречались в часовне, трапезной или в коридорах. При этом Риверте не пытался с ним поговорить, в лучшем случае здоровался, но чаще нет, потому что обычно куда-то спешил — он вечно куда-то спешил и опаздывал, вечно у него была прорва срочных дел, даже здесь.

Уилл не знал, как такое могло произойти, но прошло несколько дней, и жизнь вернулась в привычную колею. Он почти не ощущал присутствия Риверте рядом и почти перестал его бояться. Более того, в одну из служб, в очередной раз разглядывая прямую спину Риверте в первых рядах послушников у алтаря, Уилл задумался: а так ли он прав в своих подозрениях? Трудно поверить, конечно, что Риверте в самом деле решил обратиться к Богу, но… что-то же он должен понимать. Возможно, уход Уилла заставил его иначе взглянуть на их отношения и свою собственную жизнь. Возможно, он и в самом деле готов раскаяться — не во всем, этого Уилл от него и не ждал, но хоть в чем-нибудь? И если так, то кто ты такой, Уилл Норан, чтобы указывать этому человеку, где ему быть и что делать? Кто ты такой, чтобы мешать ему прийти к раскаянию а через раскаяние — к миру и покою, в котором он нуждается, быть может, не меньше тебя?

Эти мысли, пусть и несколько наивные (Риверте часто говорил Уиллу, что тот слишком стремится видеть в людях только хорошее), окончательно примирили Уилла с происходящим. Он обнаружил, что снова может молиться и читать Священные Руады, даже глядя на прямую спину Риверте перед собой. Овсяная каша больше не вставала ему комом в горле, когда Риверте ставил перед ним миску или сидел на другом конце стола, поглощая аскетичный завтрак с таким блаженным видом, словно это был его любимый пирог с перепелками. Уилл снова смог спокойно засыпать по ночам, а когда днем преклонял колени для ежечасной молитвы, не озирался затравленно по сторонам, боясь, что Риверте подкрадется сзади и прервет его молитву каким-то неуместным замечанием.

Потому что Риверте не собирался делать ничего подобного. Он не преследовал Уилла в монастыре. Просто был с ним рядом.

И все бы ничего, если бы не эта чертова короткая ряса, обнажающая егo щиколотки.

Эта ряса была последним, что мучило Уилла. На молитве, когда они стояли коленопреклоненными, было ещё терпимо. Но когда он встречал Риверте днем, то эти стройные ноги с мускулистыми икрами, обнаженные столь же бесстыдно, сколь декольтированные груди сианских модниц, сводили Уилла с ума. Он промучился несколько дней, пока наконец, ворочаясь без сна в своей келье, не был осенен спасительным решением. Уилл отправился к брату-кастеляну и изложил проблему, объяснив её, разумеется, не истинными причинами, а заботой о здоровье нового послушника.

— Скоро начнет холодать, он простудится, — кротко пояснил Уилл, и брат-кастелян согласился выдать ему просимое.

Уилл получил узкий отрез серой ткани, точно такой, как та, из которой шили рясы послушников, иглу и нитки.

Дальше пришлось прибегнуть к хитрости: к келье Риверте Уилл не приблизился бы за все блага мира, а кроме неё, Риверте больше нигде не снимал свою рясу. Почти нигде. Банный день был по средам, и братья мылись в тесной монастырской бане по очереди, в несколько смен. Уилл выждал, пока Риверте войдет внутрь ещё с пятью другими послушниками, и, пока они фыркали и плескались внутри, заскочил в предбанник и стремительно, хотя и не очень ловко, подшил рясу Риверте вдоль подола широким куском материи. Теперь должно быть в самый раз. Уилл едва успел перекусить нитку и выскочить вон, когда они закончили, и услышал удивленные голоса братьев, вместе с Риверте обнаруживших перемену в его платье.

— Не иначе как Господь Триединый явил чудо, спустив ко мне заботливого ангела с катушкой ниток и кривыми руками, — восхищенно изрек Риверте, и Уилл, залившись по уши краской, поскорее сбежал к себе.