Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 21

Уилл быстро втянулся в насыщенный и в то же время монотонный и однообразный ритм монастырской жизни. Она была ему по нутру. Он легко просыпался рано и так же легко засыпал, едва успев помолиться на своем соломенном тюфяке, когда садилось солнце, потому что страшно уставал и выматывался за день. Но это была не та усталость, что после бесконечных марш-бросков в армии графа Риверте по непролазным топям и чащам, когда Уиллу хотелось под вечер просто упасть и больше не подниматься. Теперь он засыпал не от измотанности, а умиротворенный, сполна ощущая свой долг выполненным, а душу — успокоенной. После своего спасения из плена он отлёживался, восстанавливая раненое тело — теперь же он бурно действовал, излечивая раненую душу. Он быстро восстановил в памяти подзабытые стихи из Священных Руад, и, к его превеликой радости, к концу второй недели был удостоен особой милости: во время дневной службы отец-настоятель избрал его из числа послушников и велел прочесть для всех один отрывок из Книги Великодушия, что Уилл и сделал, стоя у алтаря над полусотней согбенных фигур, подрагивающим от счастья и волнения голосом. А потом, после службы, битый час замаливал у себя в келье грех гордыни.

Он так упивался аскезой, что почти не думал о Риверте все эти дни. Брат, отвозивший послание в Даккар, заверил, что вручил его лично графу в руки, как и просил Уилл. И хотя брат не остался настолько долго, чтобы увидеть реакцию сира Риверте, Уилл знал, что граф принял известие стойко. Он же Фернан Риверте, в конце концов, да и прошлый раз, четыре года назад, когда Уилл решил на время расстаться, граф принял его решение с достоинством. Он всегда оставлял за Уиллом возможность принимать любые решения и делать любые выборы — уйти или остаться, простить или нет, принять или отвергнуть. И, пожалуй, это было частью его игры, частью той огромной паутины, в которой запутался Уилл Норан и которая держала его тем крепче, чем незаметней была для взгляда. Риверте оставлял Уиллу право выбора, и тем самым начисто выбора лишал, ибо Уилл, тронутый его великодушием, всегда принимал решение в пользу господина графа. Теперь у Уилла словно открылись глаза, и, изредка вспоминая об этом, он одновременно сердился, восхищался и недоумевал, как мог быть так доверчив и слеп все эти годы. Воистину, граф Риверте — это дьявол во плоти. Кем его и считали.

Поначалу Уилл опасался, что его имя и прошлое помешают ему обжиться в монастыре: почти все знали, кто он такой и чем прославлен. Однако и братья-послушники, и монахи вели себя с ним так же дружелюбно и ровно, как и отец-настоятель. Для них не имело значение его прошлое: оно переставало существовать для любого, кто переступал порог внутренних покоев монастыря. Уиллу казалось, будто его вывернули наизнанку и хорошенько выстирали, выполоскали с белилами и щелочью, и только и оставалось теперь, что каким-то образом вывернуться обратно, снова стать цельным. самим собой, только теперь очищенным изнутри. Это было непросто, но он верил, что справится. Хотел верить. Он знал, что с ним Бог.

А что до сира Риверте… он смирится. Если он вправду хоть немного похож на того человека, которого выдумал и идеализировал Уилл Норан, то он отпустит Уилла и позволит ему идти своей дорогой, а сам отправится своей.

Так Уилл рассуждал две недели кряду. Но чем больше проходило дней, чем сильней он втягивался в рутину, чем больше утихал первоначальный благочестивый восторг, вызванный долгожданным приобщением к божьему служению — тем больше Уилл мрачнел. Риверте в самом деле ничего не предпринимал, и наряду с облегчением Уилл чувствовал нарастающее разочарование. В точности как в то утро в замке Барендо, когда он проснулся в постели один и нашел в постели розу вместо Риверте. Всё правильно, всё так, как должно быть, но… в глубине души Уиллу хотелось знать, что именно подумал и почувствовал граф, узнав о его решении. В этой мысли было и любопытство, и чуть-чуть злорадства (в котором Уилл не преминул немедленно исповедаться), но ещё в нем было чувство обиды и горечи, за которое Уилл негодовал на себя всей душой. Он ведь сам ушел, сам решил, что между ними все кончено, сам написал Риверте такое письмо, которое не оставляло ни малейшей надежды что-либо исправить. Сам сказал, уезжая, что если Риверте погонится за ним, то никогда не будет прощен. И Уилл не кривил тогда душой. Он задыхался в Даккаре и скорее умер бы, чем остался там, в этой золочёной клетке, в этой шелковой паутине, в нежных объятиях влюбленного кота. Иди ко мне, сладкая мышка…

Так отчего же Уиллу так хотелось теперь опять оказаться там? Всего на одну минуту. Только увидеть Риверте и убедиться, что он в порядке…

«Вовсе нет. Ты хочешь убедиться, что он страдает и мучается без тебя», — шепнула внутри Уилла та предательская его часть, что злорадствовала и никак не желала перестать злиться.

Разумеется, он исповедовался во всем, отнимая порой у отца Леонарда целый час, который тот всегда уделял Уиллу, несмотря на свою занятость. И всякий раз отец Леонард находил для него слова поддержки и утешения. Он ни разу ни в чем не упрекнул Уилла, не обвинил, не посетовал, не ужаснулся его грехам. Он только принимал, утешал и сулил Господнее прощение. Если б не это, Уилл, должно быть, совсем бы с ума сошел.

И все-таки… все-таки неужели Риверте примирился с его потерей так легко? Несколько раз Уиллу снилось, как Риверте штурмует монастырские стены со своей непобедимой армией (что было просто смешно, ибо через эти стены по приставной лестнице мог перелезть и ребенок). Или как будто он проникает в обитель под видом сбившегося с дороги путника, как сам заставил проникнуть Уилла в сидэльский монастырь во время мятежа четыре года назад, и открывает ворота своим людям. Или как будто пробирается в монастырь через подземный ход, хватает Уилла в постели, зажав ему рот рукой, и уносит, словно разбойник добычу, а Уиллу остается лишь протестующе стонать в его сильных руках… После последнего сна Уилл проснулся весь в поту и с крепко стоящим членом, а потом до рассвета стоял на коленях и неистово молился, прося Господа Триединого дать ему сил пережить все это.

Уилл не мог точно знать, как переживет их расставание Риверте, но сам, видит Бог, переживал это очень нелегко.

Когда Уилл, не выдержав, поделился своими опасениями с отцом Леонардом, тот лишь рассмеялся в ответ и покачал головой.

— Я понимаю твои тревоги, брат Уильям, но ты можешь забыть о них. Граф Риверте страшный человек, но он не посмеет вломиться в святую обитель и причинить вред кому-либо из её обитателей, уж можешь мне поверить.

— Но в Сидэлье…

— То было в Сидэлье, брат Уильям. Во время мятежа. Тогда шла война, а на войне хороши любые средства, во всяком случае, для тех, кто воюет. Но нынче мир, и мы не в Сидэлье, а на землях Вальены. Наша обитель находится под покровительством и защитой епископа Тернесийского. И кроме того, — добавил настоятель, улыбнувшись немного лукаво, — мой собственный род хоть и не столь славен, как род графов Риверте, однако не менее знатен и влиятелен. Если сир Риверте попытается использовать свои связи, чтобы надавить на меня и заставить выдать тебя, поверь, у него ничего не получится. Ему не поможет даже его императорское величество. Есть сферы, на которые не простирается светская власть. Так что будь спокоен.

Но Уилл не был спокоен. Он тревожился все сильнее с каждым днем.

И в конце концов оказалось, что не напрасно.

Был солнечный осенний день, тихий и ясный. Уилл сгребал граблями сухую траву в монастырском саду: ему и ещё одному брату поручили собрать листья и палую алычу для последующего изготовления компоста. В какой-то миг Уиллу почудилось, словно снаружи доносится шум, и он вскинулся, но работавший с ним вместе брат продолжал безмятежно ворочать паданки граблями, поэтому Уилл тоже опустил голову и вернулся к успокаивающей монотонной работе. В конце концов, если его присутствие будет необходимо, отец Леонард за ним пошлет.

И действительно, шум вскоре улегся, и сонливый монастырский день потек дальше своим чередом. Пробил набат, Уилл помолился и, отложив грабли, пошел обратно в здание — приближалось время обеда, а он сегодня был назначен прислужником по столовой, и надо было успеть все подготовить до того, как братья начнут собираться к трапезе.