Самое трудное испытание (СИ) - "Elle D." - Страница 20

— В вас говорит гордыня, вы знаете это? С чего вы возомнили, будто ваши грехи более выдающиеся, чем у любого другого грешника?

— Потому, что я… я Уильям Норан, святой отец. Хроникер и фаворит графа Фернана Риверте, Вальенского Кота. Полагаю, вы слышали о нем.

Лицо отца Леонарда помрачнело. Ну вот, подумал Уилл с упавшим сердцем, сейчас он укажет мне на порог. Я же говорил, что слишком грязный, а он ещё и в гордыне меня упрекнул.

— Да, я слыхал о сире Фернане Риверте, — медленно проговорил монах, перебирая своими тонкими переплетенными пальцами. — Если вы в самом деле Уильям Норан, и если то, что твердит молва, верно хотя бы отчасти…

— Молва сильно преуменьшает, святой отец. Люди не знают всего.

— …в таком случае вы пришли в единственно верное место, бедное вы дитя. Господь привел вас домой.

Уилл открыл рот. Потом понял, что выглядит глупо, и захлопнул его. И вдруг, не думая, что делает, порывисто встал, обогнул стол и опустился перед отцом Леонардом на колени.

— Мне нужна исповедь. Вы её примете?

— Разумеется, — монах поднялся и возложил длань на пылающий лоб Уилла. Какой прохладной, какой успокаивающей и надежной была эта ладонь на его лбу. Почти как…

— Благословляю тебя и призываю милость Господню в твою душу, мужество в твое сердце и искренность в твои помыслы, — произнес монах слова, с которых начиналась исповедь. — Желаешь ли ты сказать что-либо прежде, чем Господь учинит тебе беспристрастный допрос моими устами?

— Да, — выдохнул Уилл. — Да, желаю.

Обычно исповедь включала в себя ряд строгих вопросов касаемо смертных грехов, задаваемых исповедником, и ритуальных ответов, даваемых исповедующимся, которому надлежало все признать и во всем раскаяться. Но если у исповедующегося на душе висела тяжесть, ему дозволялось нарушить ритуал и облегчить её искренним рассказом о своих грехах и горестях. И именно в такой исповеди сейчас отчаянно нуждался Уилл.

— Говори же, дитя. Говори, что тебя терзает, и ничего не бойся.

— Святой отец, я подвергся насилию. Меня… меня взял человек, который был сильнее меня физически. Я пытался сопротивляться, хотел оттолкнуть его, хотел, что бы все прекратилось, но не смог ему помешать. Он осквернил мое тело и… растоптал мою душу. И я не знаю, как мне с этим жить.

— Давно ли это случилось с тобой, дитя мое? — мягко спросил отец Леонард. Он совсем не выглядел ни шокированным, ни возмущенным таким признанием. Наверное, он слышал такие истории множество раз. Может быть, даже в этих самых стенах.

Уилл долго молчал, прежде чем ответить. Он думал о хищной ухмылке капитана Хименеса, его грубых руках, душной тьме кареты, жестоких ударах, сыпавшихся градом.

Но если бы дело было только в этом, Уилл справился бы с этим. Справился бы сам.

Дело было совсем не в Рауле Хименесе.

— Давно, святой отец, — сказал он тихо, не поднимая головы. — Это случилось со мной давно. Четырнадцать лет назад.

Уилл вышел из приемной отца Леонарда два часа спустя. Его лицо было мокрым, взгляд — ясным, а душа радостна и спокойна. Из приемной он прошел не во внутренний дворик к комнате для путников, а через короткий коридор в другую дверь, куда прежде только кидал тоскливые взгляды — в дверь, соединявшую приемную настоятеля с внутренними помещениями монастыря. Там его встретил и поприветствовал брат-кастелян, отвел в монастырскую баню, выдал Уиллу просторную светло-серую рясу и пару деревянных башмаков. Потом показал ему двор, часовню, подсобные помещения, кухню, столовую и напоследок — спальное крыло, где располагались в два ряда пятьдесят крошечных, словно чуланы, келий, в каждой из которых был лишь соломенный тюфяк и ветка омелы на стене. Уилл поблагодарил брата-кастеляна от всего сердца и нетерпеливо спросил, когда состоится следующая служба. К его вящей радости, брат-кастелян ответил, что в день проводится четыре большие службы, а кроме того, братья ежечасно преклоняют колена для молитвы, где бы они в этот миг ни находились. Едва он сказал это, в часовне дважды пробил набат — это был знак к той самой ежечасной молитве, и Уилл с братом-кастеляном опустились на колени там, где стояли, одновременно, улыбаясь друг другу, и хором восславили Господа.

На следующий день Уилл написал графу Риверте письмо следующего содержания:

«Сир Риверте!

Я должен принести вам свои извинения за мой внезапный отъезд и за грубость, которая ему предшествовала. Мое поведение было недопустимо. Вынужден признаться, что события последнего времени смутили мой дух намного сильнее, чем я желал показать или хотя бы признать даже перед самим собой. Вы же, проявляя неустанную заботу и внимание, стали невольной мишенью моего гнева и жертвой моей тоски. Но теперь рад сообщить вам, что и от одного, и от другого душа моя избавлена. Сейчас я нахожусь в священной обители, монастыре святого Верениса, что в семидесяти лигах от Даккара и в десяти — от города Эфрена. Милостью Господа Триединого, а также благодаря доброте отца Леонарда, я принят в послушники и намерен остаться здесь на то время, которое потребуется, чтобы душа моя полностью очистилась от всего, что смущает ее покой. После этого я приму постриг. Благодарю вас от всей души за вашу доброту и все хорошее, чего между нами было все же гораздо больше, нежели дурного. Я знаю, что вы не верите в Бога, и все же буду до конца моих дней ежедневно призывать на вашу голову Господнее благословение. Будьте счастливы, сир Риверте, и прощайте.

Уильям Норан».

Это письмо любезно вызвался доставить один из братьев-монахов, развозивший по Вальене корреспонденцию отца-настоятеля, и Фернан Риверте получил его вечером того же дня.

Следующие две недели Уилл наслаждался жизнью. Он вставал до рассвета, вместе с другим братьями, шел к заутрене в небольшую, уютную монастырскую часовенку, жадно внимая проповеди, которую зачитывал отец Леонард своим низким, приятным и бесконечно утешающим голосом. Потом братья на хорах запевали Руады, и Уилл страшно завидовал им, поскольку петь дозволялось только постриженным монахам, а послушники могли лишь стоять на коленях внизу и заливаться слезами благочестивого умиления. Уилл, однако, шевелил губами, беззвучно вплетая свой голос и свою душу в стройный хор певучих голосов, в чем потом искренне каялся на обязательной ежеутренней исповеди перед отцом Леонардом, получал епитимью за грех нетерпения и с упоением её выполнял. После заутрени был завтрак, состоявший из овсяной похлебки с отрубями, а потом Уилл приступал к выполнению своих обязанностей.

Работы у него было невпроворот. Честолюбивая мечта стать переписчиком свитков в монастырской библиотеке реяла где-то вдали, дерзкая и недостижимая; пока что Уилл не был достоин столь высокой чести. Только монахам дозволялось касаться священных свитков, равно как отправлять службы и выходить за пределы монастыря, выполняя различные поручения отца-настоятеля. Вся остальная работа падала на плечи послушников, и работы этой было хоть отбавляй. Требовалось помогать на кухне брату-повару и трем его помощникам: мыть кастрюли, драить полы, чистить печь от золы и таскать тяжелые чаны с едой в столовую во время общей трапезы, а также прислуживать другим братьям за столом (последнюю обязанность и послушники, и монахи выполняли по очереди). Следовало прибираться в монастырских кельях: в своей собственной и в других, а также прибирать многочисленные коридоры, лестницы, дворики и общие покои. Также следовало носить воду, колоть дрова, выполнять тысячу других мелких и крупных поручений, которые послушнику мог дать не только отец-настоятель, но и любой монах.

Однако ничего унизительного в этом вовсе не было. Монахи относились к послушникам снисходительно и по большей части благожелательно (хотя попадались среди них и угрюмые нелюдимы, которых Уилл старался обходить стороной). Кроме того, в монастыре имелось собственное натуральное хозяйство: довольно обширный участок земли за основным зданием был отведен под сад с огородом, а рядом находился просторный хлев, где содержалась корова, несколько свиней и кур, снабжавших святую братию мясной и молочной пищей. Брат-повар по имени Эльдам славился на весь Коральен умением готовить удивительно нежный и вкусный сыр, который покупали даже некоторые из окрестных владетелей. Также был и собственный небольшой виноградник, но виноделие не было сильной стороной обители святого Верениса, и вино святые братья выжимали исключительно для собственных нужд, то есть для ритуалов в церкви.