Вне зоны доступа (СИ) - Резник Юлия - Страница 22

— Ян, ну, что ты уже и приговор вынесла? Это мальчик сказал, что он сын Валентина Петровича?

— Нет. Это и так понятно. Я думала, что мой папка святой… Я на него как на икону молилась. А он… а он обычным кобелем оказался. И все, во что я верила, чем жила… все оказалось неправдой.

— Тебе не кажется, что ты слишком драматизируешь? — осторожно поинтересовался я. Яна хмыкнула.

— У вас, у мужчин, ведь все намного проще, так?

Я догадывался, на что она намекает, но не собирался нести ответ за весь мужской род. Яна же не дав мне и рта открыть, продолжала:

— Ни в чем себе не отказываете. Хотите — берете. Захочется повторить — повторяете. А нет — исчезаете просто. Испаряетесь, как будто и не было вас. Как будто вообще ничего не было. Ничего…

Яна почти кричала. И я уже не понимал, о ком она говорит. Об отце, обо мне, или о ком-то другом. Может быть, о том, кого она наверняка любила. Совершенно неожиданно в сердце проникла ревность. И пока я пытался как-то с ней справиться, Яна свернула с грунтовки на тоненькую, едва обозначенную в густой траве колею.

— Я не пытаюсь обелить твоего отца, если ты об этом. Я веду речь о том, что неплохо бы во всем разобраться.

— Не в чем разбираться, Данил. Тут даже баба Капа развела руками. Все… очевидно. И мне тоже. Как бы я ни хотела сделать вид, что ничего не заметила.

— А сам-то мальчик что говорит?

— А ничего. Он уже по ночи приехал. По ночи и уехал. На мопеде. Не нужно было мне его, наверное, отпускать. Мало ли что… — вдруг переполошилась Яна. — Да только он торопился. А я…

— А ты не могла выносить его присутствия?

— Осуждаешь?

— Да нет. С чего бы? Если все, как ты говоришь — понять тебя можно.

Яна кивнула. Свернула чуть вбок и остановилась под раскидистым кедром.

— Вот за этой рощей — столпы. Туда на машине ехать смысла нет. Иначе всех животных переполошим. Придется идти пешком. Оборудование я тебе донести помогу. Не переживай.

— А я и не переживаю, — неожиданно резко даже для себя самого огрызнулся я. Что ни говори, а по самолюбию бьет, если баба с тобой, как с беспомощным носится. Может, я и не в форме, но чувство собственного мужского достоинства не утратил. Несколько секунд Яна пристально на меня смотрела. Потом медленно кивнула головой, взвалила на плечо походный рюкзак и, застегнувшись на все пуговицы (ну, и на этом спасибо!), шагнула в траву.

Хоть в остальном я здорово облажалась, к пяти утра мы поспели к месту. Пока Данил возился со своими камерами, я занялась обустройством нашего быта. Установила небольшую палатку, выбрала место для очага. С собой у нас было много продуктов — поход на дальние рубежи предполагал, что мы останемся там дня на три-четыре, в зависимости от того, как пойдет его работа. Но я все испортила. А в столпах Данил обещал справиться быстро. Здесь он собирался снимать орланов, и я не могла не думать о том, что это, наверное, довольно скучное занятие, после всего, чем он занимался последние годы. Часами сидеть в засаде в ожидании хорошего кадра — совсем не то, что вести съемку в горячих точках, где события развиваются с бешеной скоростью.

— Их можно обнаружить вот там… — Я подошла к Данилу и указала ему на большой каменистый выступ, по ту сторону горной речушки. — Они два года подряд здесь гнездовались. Может быть, тебе улыбнется удача.

Соловьев поднес камеру к лицу, покрутил объектив. В его выгоревших на безжалостном африканском солнце волосах играл ветер. Загоревшие едва не дочерна пальцы прокручивали объектив, очевидно, добиваясь идеальной точности фокусировки. Со своими камерами он обращался так бережно, так нежно… а вот с женщинами особенно не церемонился.

Осознав, какое направление приняли мои мысли, я едва не застонала в голос. Да уж… Стараясь не думать об отце-изменнике, я невольно вернулась мыслями к тому, что случилось между нами с Данилом, хотя еще недавно обещала себе об этом не вспоминать. Рассердившись на себя, я оставила Соловьева в покое и вернулась к машине, чтобы забрать оставшиеся вещи.

Глаза слипались. И дело было вовсе не в бессонной ночи. Скорее даже двух… Меня доконало другое. Слишком много эмоций мне довелось испытать, слишком многое пережить.

Пока Данил обходил окрестности, выискивая наиболее удачные для съемки места, я разожгла костер и поставила на огонь сковороду. Есть не хотелось, но я и не для себя старалась. Работа Данила требовала определённой выносливости. Завтрак бы ему определенно не помешал.

— Пахнет вкусно.

Я обернулась. Соловьев вышел из зарослей бесшумно, ступая как кот. Постепенно к нему возвращалась легкость, которую я отметила в его походке еще пять лет назад. Он словно становился собой, прежним. Прямо на моих глазах. И я не знала, почему это так сильно меня волновало. Ну, не думала же я, что он снова меня возненавидит?

— Обычная яичница с тушенкой.

— Тушенкой в наше время называли субстанцию непонятной консистенции. А здесь прямо мясо.

— Это наша, домашняя. Отец из индейки делает.

— Послушай…

— Я не хочу говорить об этом, ладно? — оборвала я Соловьева. Я и так уже успела пожалеть о том, что ему рассказала. Обычно я не откровенничала с незнакомыми мне людьми. Просто… он подвернулся в тот момент, когда держать всё в себе стало просто невыносимо. — Лучше расскажи, почему ты взялся за эту съемку. Это ведь совсем не то, чем ты занимался раньше. Не так ли?

— Да, совсем не то.

Данил уселся за раскладной стол, на который я бахнула скворчащую сковородку, и взялся за вилку. Он был немногословен, но я не собиралась сдаваться. Не то, чтобы меня так уж интересовала его жизнь. Скорее я просто хотела переключиться со своих проблем на его.

— Разве для этого проекта не нашлось другого фотографа? Того, кто специализируется на съемках живой природы?

Данил пожал плечами и весело хмыкнул:

— Боишься, что я все испорчу?

— Ну, опыта у тебя в этом отношении маловато, — сварливо заметила я.

— Это говорит лишь о том, что ты ничего обо мне не знаешь. Я, конечно, не из тех фотографов, которые живут при природных парках…

— А что, и такие есть?

— Есть, конечно. На западе съемки дикой природы, как правило, так и происходят.

— Почему?

— Да потому, что зверье там снимать — одно удовольствие. Они привыкшие к людям.

— А ты?

— А я снимал действительно дикую природу. По всему миру. В промежутках между работой. Сначала просто для себя. Интересно было. А потом… Потом у меня даже выставка была. В Лондоне.

Данил одновременно говорил и ел с аппетитом, которому можно было разве что позавидовать. Жадно, но аккуратно. Бросая на меня странные взгляды из-под выгоревших ресниц. На огне зашипел кофе, я подскочила к костру, сняла турку и, быстро составив ее на стол, стала дуть на обожжённые пальцы.

— Черт!

— Совсем спятила — голыми руками… с огня! — ругался Данил. Отбросив вилку, тот перехватил мою руку и принялся внимательно ее разглядывать. А меня прошиб ток.

— Да все нормально, даже волдыря нет, — попыталась я освободиться, да не тут-то было.

— Одни проблемы с тобой, Астафьева, — улыбнулся Соловьев, поднимая на меня взгляд.

— Хорошо, хоть не Стоцкая, — отчего-то охрипла я.

— Да… Хорошо.

Губы Данила коснулись моей ослабевшей руки. Скользнули от запястья и выше, обхватили пальцы и осторожно втянули в рот. По краю сознания мелькнула мысль, что я собиралась это все прекратить, но тут же исчезла, заплутав в провалах его потемневших глаз. Желание ударило под колени. И я уже не могла списать его на действие бабушкиного зелья. Я пошатнулась. Чтобы не упасть, ухватилась свободной рукой за плечо Данила, невольно прижалась к его лицу животом. А Соловьев этим тут же воспользовался. Потерся щекой о ставшую такой чувствительной кожу. Царапая ее, обжигая дыханием.

— Ох… — выдохнули одновременно, схлестнулись взглядами. Я не выдержала первая… Слишком било это все по моим до звона натянутым нервам.