Синий лед (СИ) - Ланской Георгий Александрович - Страница 42

— Я не заметила на ней имперских гербов. Никит, — спокойно объяснила Саша. — Чайные шкатулки мастерской Ружа в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков были широко распространены. Практически, в каждом приличном доме имелась такая вещица. Это ширпотреб, доступный даже зажиточным купцам.

— Пусть так, — упрямо возразил он. — Но при обыске салона шкатулки не нашли. Ты сама сказала, что Лика о ней не вспомнила.

Саша развела руками.

— Коростылев мог ее продать в тот же день в обход Лики. Или унести из салона куда угодно. Не думаю, что Лика польстилась на вещь, которую потом еще и нужно куда-то пристроить, в то время, как у нее под руками были деньги и золото. Так что выброси из головы шкатулку. Я думаю, дело не в ней. И в вину Лики я не верю.

— У ментов какие-то улики есть, — отмахнулся Никита, но Саша, представив подругу в беде, произнесла срывающимся голосом.

— Возможно, Лика впуталась во что-то ужасное. К примеру, проболталась парню своему, а тот кому-то еще. Кто знает, может ее уже… того…

Лика, безалаберная, легкомысленная идиотка, вдруг предстала перед Сашиным взором мертвой, и от жалости к ней, а еще немного к самой себе Саша всхлипнула, в глубине души надеясь, что сейчас ее бросятся утешать. Мальчик Гриша на причитания не отреагировал, занятый колупанием в собственной кормушке, а вот Никита, давно уже не мальчик, бросился к Саше и стал обнимать, гладить по голове, как маленькую, шепча на ухо милые глупости, как в старые времена. И Саша сама не поняла, как вцепилась в Никиту, словно в спасательный круг, успев прошептать только:

— Я скучала…

После ничего уже не следовало говорить, да и не хотелось, потому что руки по привычке вцепились друг в друга, а пересохшие губы потянулись друг к другу. В животе потянулась и заворочалась позабытая сладкая истома предвкушения, безжалостно разрушенная дверным звонком. Саша испуганно отпрянула от Никиты, припомнив: он ждал другую, и эта другая сейчас стоит под дверями.

— Наплевать, — прошептал Никита и потянулся к Саше, но та отодвинулась, чувствуя себя несчастной дурой. Несколько мгновений Никита глядел на нее, а затем его губы зло дернулись в ответ на звонок. Резко встав с места, он направился в прихожую.

Саша поднялась, торопливо поправив одежду, и вышла навстречу неизбежности.

В прихожую ворвалась неизвестная блондиночка, пухленькая, хорошенькая, с глубокими ямочками на щеках и искристыми голубыми глазами. Никита стоял болван болваном, а блондинка повисла у него на шее и чмокнула в щеку, не замечая Саши.

— Привет, — прощебетала она. — А я так замерзла пока доехала, так замерзла. Наступила в лужу, сапог промочила, гляди… А грязь какая… Надо было Юльку попросить, чтоб отвезла, но у нее дела. А на такси чего тратиться, когда маршрутки ходят… А это кто?

Блондиночка уставилась на Сашу, недоумевающим взглядом. Та вежливо улыбнулась в ответ, с трудом сдерживая желание треснуть Шмелева по затылку чем-нибудь тяжелым.

— Я уже ухожу. Спасибо за новости, Никита, — сказала Саша.

Парочка новоявленных влюбленных молча глядели, как она натягивает сапоги и курточку, и выходит за дверь. И только когда Саша оказалась снаружи, Таня вторично поинтересовалась:

— Кто это?

У Никиты вновь зло дернулась губа, но он нашел в себе силы улыбнуться и безразлично ответить:

— Так, считай уже никто.

Глубокой ночью, под боком похрапывающего Сергея, Лика молча рыдала, стирая слезы уголком старой ватной подушки. Прежняя жизнь, обычная, серая и никчемная, теперь казалась невероятно привлекательной в своей ежедневной стабильности. Утренний подъем под мелодию из мобильного, душ и завтрак, три остановки на маршрутке, работа, скучная, до оскомины, под бдительным надзором старого козла, обед, беседа с клиентами, иногда довольно состоятельными, перед которыми хотелось вывернуться мясом наружу. Дорога домой, телевизор и свой парень под боком, хоть и не Брэд Питт, но вполне себе ничего. А затем — сон, и твердая уверенность, что так будет завтра, и послезавтра, и еще очень долго. Кто же мог подумать, что все оборвется вот так, окончательно и бесповоротно?

Коростылева Лика не жалела нисколечко. Себя постоянно, а пожилого антиквара — нет. По сути, он сам виноват в своих бедах. Почему не поделился? Да и вообще, мало ли ей пришлось от него вытерпеть?

На третьем курсе института Лика явилась к Коростылеву сдавать зачет. В кабинете его не оказалось, и заскучавшая Лика, проторчав в аудитории полчаса, обшарила карманы его пальто, даже не преследуя цели что-то стащить. В пальто нашлась коробочка, серенькая, невзрачная, а в ней — медальон, тоже так себе, вроде серебряный, с мелкими камушками. Услышав шаги приближающегося педагога, Лика метнулась прочь от вешалки и машинально сунула коробочку в карман.

Медальон, беспечно брошенный ей в тумбочку, оказался платиновым, а мелкие камушки, принятые ею за фианиты — бриллиантами. Именно это ей втолковал следователь, когда изящную безделушку увидели на подружке по общаге. Подруга без спроса взяла украшение и, нацепив его на шею, явилась на занятия к Коростылеву.

Вспоминать дальнейшее Лика не любила.

Коростылев ее простил, забрал заявление из участка и даже преподал ей несколько полезных уроков, научив разбираться в драгоценностях и иконописи. Этакий благородный жест, вот только благородства в старом хрыче не было ни на йоту. Забрать заявление он согласился только при условии долговой расписки.

— Подписывай, подписывай, милая, — ласково пел старый аспид. — Это чтоб ты свое место знала. А не хочешь, милости просим на нары.

Она подписала. А куда деваться?

Как страшный сон Лика гнала от себя воспоминания, как ублажала в постели сморщенное естество педагога, выполняя любую его прихоть, терпела запах его тела, с трудом сдерживая рвоту. От Коростылева, потевшего в койке, как лошадь, смердело соответствующе, и эта едкая вонь держалась на ее коже неделями. К тому же антиквар оказался не только любвеобильным, но и весьма изобретательным. Но даже это можно было вытерпеть, а, приноровившись, даже что-то чувствовать.

Хуже всего были его нравоучительные беседы, в которых он представал благодетелем, а Лика — подзаборной шавкой, из милости допущенной к царской миске. Яков Семенович не признавал панибратства даже в интимные минуты, залепив ей пощечину, когда она в порыве фальшивой страсти, назвала его Яшенькой.

Она приспособилась.

В постели старалась помалкивать, в лучшем случае — постанывать, держалась с преувеличенным почтением целый месяц, ожидая, что либо ему надоест, либо, что наиболее вероятно, она закончит институт и исчезнет с глаз долой, и оказалась права. Коростылев ушел из института сам. Но расписку не отдал.

— Мне помощница нужна в салон, — сказал Яков Семенович. — Так что предлагаю тебе начинать там отрабатывать долг, а после сама решишь — оставаться или нет.

Так Лика начала «отрабатывать». Ее безумно раздражало, что подруги, вроде наивной дурехи Сашки Ковалевской всерьез считали Коростылева порядочным человеком, но убеждать их в обратном она не собиралась. К своему удивлению, работа оказалась не такой уж тяжелой, а ублажать Коростылева в постели приходилось все реже и реже, пока его постельные шалости не сошли на нет совершенно. У Лики вдруг появились собственные деньги, и полуголодное существование в общаге прекратилось. А к моменту выпуска она получила от Коростылева собственную расписку, которую, правда, в последний раз пришлось отработать в койке.

— Оставайся, — предложил он. — Теперь ты стала полноправным членом общества. Я научил тебя нормально говорить, нормально себя вести. Никто больше не заподозрит в тебе босячку с окраины, крадущей чужие кошельки. Платить буду по совести, а если уж совсем умницей будешь, рано или поздно получишь долю.

— Нет уж, спасибо, — фыркнула она и демонстративно разорвала расписку. — Хватит с меня. Ваша шарашка будет последним местом, куда я захочу прийти работать. Прошу пардону, но Джанго освободился.