Я ползу сквозь (ЛП) - King A. S. - Страница 26

Потом они спрашивают нас, как мы живем. Мы рассказываем, что не смотрим телевизор, хотя большинство смотрит и это не так уж плохо, хотя по большей части ужасно. Мы говорим, что нам плевать на моду и культуру, и в доказательство я показываю на свой халат. Мы рассказываем о войнах, в которых сражаемся, потом я рассказываю о войне в Конго, и им, кажется, неинтересно. Также их не интересуют мексиканские наркокартели и войны на востоке. Кто-то из них фыркает, когда Густав упоминает Сирию, и им совершенно плевать на цунами, ураганы и землетрясения. Даже на катастрофу с ядерным реактором плевать. Они расспрашивают нас про интернет. Густав отвечает, что там много информации и это вообще чудо. Я добавляю, что от него бывает больно и там куча порнографии. Комната смеется. Все просто животики надрывают.

– Разве у вас здесь нет интернета? – спрашивает Густав.

– Мы сами себе интернет, – отвечает Гэри.

Комната снова разражается хохотом. Смеются даже стены. Светильники позвякивают в такт.

– Ну… – Густав старается тщательно подбирать слова. – Вы же не можете знать столько, сколько знает интернет.

Нас с Густавом подбрасывает и начинает швырять в разные стороны, как шарики для пинг-понга в автомате. Мы в прыгающем доме гениев. Шестнадцать местных жителей остаются на стульях, но нас швыряет и подкидывает, впечатывая то в пол, то в стены, то в потолок, пока они не отсмеются. Летя от стены к стене, я ловлю себя на желании препарировать их всех. Найти у них печень. Высушить их. Жаль, что я не взяла с собой книгу «Как общаться с людьми, которых терпеть не можешь», которую мама с папой подарили мне на Рождество.

Когда мы приземляемся, по лицу Густава течет кровь. Он обмакивает в нее палец, чтобы проверить, кровь это или пот. Оказывается, и то, и другое. Я достаю из кармана халата салфетку, осторожно вытираю ему лоб от толстого слоя пота и прижимаю салфетку к маленькому порезу над его правой бровью.

Они расспрашивают нас про школу. Мы рассказываем о тревогах.

– Каждый день? – спрашивает один из них. – Тревога звучит каждый день?

– Да.

– И вы выходите наружу?

– Да, – отвечает Густав.

Я вспоминаю, как он стоял под черным орехом. Вспоминаю, что мы с ним – живучие сорняки. Я рассматриваю шестнадцать ученых и не знаю, кто они.

– Нам приходится выполнять тесты снаружи, – рассказываю я. – Даже когда идет дождь.

– Это же просто вода, – удивляется Марвин.

– Вы наверняка хорошо справляетесь, – говорит другой. – Вы оба достаточно умны.

– Но тесты нужны не нам, – замечает Густав. – А им.

– Для оценки, – добавляю я.

В моей голове звучат мысли Густав: «И сейчас нас тоже оценивают».

– Кто вас оценивает?

– Компания, – отвечает Густав.

Шестнадцать взрослых сверлят нас глазами. Мы отвечаем тем же. Потом один из них нажимает кнопку в кресле, и между нами и ими опускается стена.

Голос Густава в моей голове произносит: «Наверняка они по-прежнему нас видят. Сидим смирно».

– Хорошо, – отвечаю я.

«Ты слышишь мои мысли?» – спрашивает Густав у меня в голове.

«Да», – думаю я, но он не слышит, и я шепчу:

– Да.

Он, похоже, встревожен, так что я добавляю:

– Не волнуйся. Особо рыться не буду.

Мы спокойно сидим три минуты. Густав мысленно разговаривает со мной. Он думает: «В этих людях нет ничего исключительного, они просто трусы».

Я хочу спросить Густава про горючее, но сквозь загадочную гениальную стену нас наверняка услышат, так что я просто смотрю перед собой. Я складываю руки на коленях, как будто зашла сфотографироваться на документ. Мы ждем. В моей голове Густав рассказывает: «Кеннет сказал, что у моего полета будет миссия. Я не знал, какая именно, но любая миссия лучше экзаменационной недели. Я думал, тут все будет иначе. Может, тут правда все иначе. Может, здесь наше место. Может, нет. Я пока не понял».

Стена со щелчком поднимается. Гэри стоит, а остальные пятнадцать человек по-прежнему сидят.

– Где вертолет? – спрашивает Гэри.

Прежде чем я успеваю что-то сказать, Густав отвечает:

– Мы разбились.

– Где?

– В трех днях пути отсюда. Не знаю, в какую сторону. Помните, мы сказали, что три дня шли?

– У вас не осталось никаких ран от крушения.

– Это деревья, – отвечаю я, вспоминая слома мамы. – Деревья спасли нас. Хотя я подвернула ногу, пока слезала, а Густав слегка ударился головой.

Густав потирает висок. Гэри оценивающе наблюдает.

– Первым делом надо найти вертолет, – говорит он. – Завтра же начнем поиски.

Я слышу, как Густав пытается подобрать слова, чтобы спросить, уничтожат ли его, но прежде, чем он произносит хоть что-то, кто-то из ученых нажимает на кнопку и снова опускается стена.

Мы с Густавом сидим и смотрим прямо перед собой.

– Они его сломают, – шепчу я. – Точно сломают. Надо отсюда выбираться.

Густав кивает, как будто размышляет, верить мне или нет.

Когда стена снова отъезжает к потолку, шестнадцати гениев уже нет. Комната пуста. Густав смотрит на меня и протягивает руку. Взявшись за руки, мы выходим через главную дверь, открывшуюся перед нашим носом и закрывшуюся за спиной.

Снаружи на двери тщательно выписано от руки послание. Красной краской выведено: «Обратных рейсов нет».

========== Чайна Ноулз — рано утром в пятницу — обновление ==========

Для Станци. Стереть, стереть, стереть-2

Есть дырочка: ты скрепку разогни и внутрь просунь,

И мир сотрет всю память.

Дорогой к остановке станет он

В ночи, когда спит даже мужчина

Наш опасный из куста.

Надежным местом станет для тебя

И для таких, как ты, ведь даже монстры

Хотят перед экзаменом поспать.

Я стараюсь не срываться на бег. Пытаюсь контролировать ситуацию: кишки внутри, я снаружи. Я новенькая.

Я никому не оставила записки, даже сестрам. Я буду скучать, зато им достанется больше маминого внимания и еще одна комната. Я пишу Шейну, он отвечает, что ночует дома у друга, тоже в Нью-Йорке, и просит написать, когда доберусь. Первый автобус выходит в 3:45 утра и прибывает в шесть. Я отвечаю, что буду к шести. И добавляю: «Если хочешь, встречай у портового управления». Но он, видимо, уже отключил телефон и не отвечает.

У света фонарей странный оттенок. Кажется, я никогда раньше особо не приглядывалась. Он какой-то янтарно-розовый, и мне кажется, что я иду по полю будущего. Возможно, наше стандартное пригородное товарищество это и ждет. Может быть, оно регенерирует, как печень. Может быть, оно проглотит нас заживо, и мы будем чувствовать жжение кислоты, распадаясь на молекулы. Станци бы сказала, может такое быть или нет. Я жалею, что не оставила ей записку. Если она когда-нибудь вернется, я хочу, чтобы она знала, что со мной все хорошо. Она умная и наверняка поймет, куда я исчезла.

Я слежу за тем, чтобы не вывернуться обратно. С каждым шагом становится легче. Мне уже хочется попробовать разговаривать вслух, и я предвкушаю, как дойду до остановки, пойду покупать билет и скажу кассиру «Доброе утро», а потом поздороваюсь с соседями по автобусу.

Когда я дохожу до остановки, меня практически подрезает какой-то бизнесмен – хотя меня отчетливо видно. Я думаю, что он, наверно, хочет придержать мне дверь, но он заходит, и дверь захлопывается за ним. Я трогаю пальцем свое предплечье, чтобы убедиться, что не исчезла. Надоело быть невидимой. Бизнесмен как раз оплачивает билет, когда я встаю следом.

– Доброе утро! – здороваюсь я, и они с кассиром окидывают меня такими взглядами, как будто я сказала что-то непристойное. Вместо того чтобы проглотить себя, я здороваюсь более нейтрально: – Привет.

Кассир смотрит на меня и улыбается той улыбкой, которой и должен улыбаться кассир в 3:35 утра. Возможно, мне удалось капельку улучшить ему настроение. Я беру на заметку то, что чувствую при этом. Мне приятно, что можно капельку улучшить человеку настроение одной простой фразой. Я собираюсь было написать в автобусе стихотворение под названием «Вещи, от которых мне приятно», а потом решаю, что стремиться сделать себе приятно – эгоизм. Покупая билет, я гадаю, стыдится ли кассир, когда ему приятно. Я иду в туалет на задворках крошечного автовокзала и гадаю, стыдно ли маме, когда в нашем подвале вопят от боли, и стыдно ли моим младшим сестрам лакомиться мороженым и печеньем или что они там еще делают, чтобы радоваться жизни.