Летняя практика - Демина Карина - Страница 18

Вот и разобрались, чего им надобно. Хорош им Арей или плох? Ежель плох и недостойный царской крови, то чего страдать, что не смотрит? Вон, Егор смотрит, ажно заглядывается…

— Понятно. — Марьяна Ивановна спицы прибрала и на меня поглядела не то с насмешечкой, не то с жалостью. — Что ж вы, Зослава, чужих женихов привораживаете?

— Да я…

— А может, и правильно. Больше — не меньше. Устроите конкурс, будет из кого выбирать.

Смеется она? Нет, конечно, не всерьез так…

— И вы ничего не предпримете? — возмутилась Маленка.

— Думаю, не предприму, хотя, конечно, докладную составить следовало бы. Все же покушение на убийство…

И мне подмигнула.

— Да она издевается! — Маленка вцепилась в Егорову руку. — Ты-то понимаешь… Что нам делать?

И бровушки подняла.

— С женихом? — уточнила Марьяна Ивановна.

— С домом. — Маленка процедила это сквозь зубы. — Там грязно…

— Так уберитесь.

— Они же боярыни! — Егор на меня уставился, а я чего? Пущай глядит, авось дыры и не выглядит. — Они не могут…

— Раз не могут, пусть в грязи живут.

— Но Зослава…

Ага, как в бане палить, то меня, и как убираться, тоже меня… Нет уж, пущай сами.

— При чем тут Зослава? — Марьяна Ивановна спицами в Егора ткнула. — Если тебе так девок этих бестолковых жаль, то помоги.

Ведать не ведаю, мыл ли Егор полы, а вот ведра с водой таскал исправно.

Елисей с трудом дождался ночи.

— Ты… осторожней. — Еська присел рядышком. — Если собираешься за дурнем этим идти, то не один.

— Не собираюсь.

— Ну да…

Еська усмехнулся, дескать, так я и поверил. Но Елисею до веры его дела не было, снедало душу беспокойство. И главное, что собственный план там, на дороге, казавшийся донельзя разумным, теперь выглядел глупостью неимоверной.

Нельзя было отпускать Ерему.

Он же… он человек.

Обыкновенный человек. А значит, слаб, как все люди, и… и что-то случилось. Ему помощь нужна была, а Елисей опять думал о себе.

Он тряхнул головой, избавляясь от мерзковатого шепоточка, который твердил, что Ерема сам уйти захотел. И дорогу выбрал. И Елисей ему на этой дороге не нужен. А если так, то стоит ли мешать? Нет, пусть уж уходит. Пусть затеряется на просторах Росского царства. Небось не пропадет.

Елисей забрался в душистую копну сена, и мыши, копошившиеся где-то внутри, затихли. Он закрыл глаза, зная, что не уснет. Он и не собирался спать.

Он ждал.

И другие тоже.

Вот Еська устроился на лавке под яблоней. Лег, небось руки за голову закинул, в зубы веточку сунул или травинку, грызет. Думает о своем, а о чем — поди-ка пойми. Да и неохота понимать, чужие мысли Елисея не занимали. Он лишь отметил запах Еськин, обеспокоенный, полынный.

А вот Егор хмур.

Бродит вдоль провисшего забора. Место не нравится? Здесь нехорошо, это верно, да, пожалуй, иного подходящего во всем царстве Росском не сыскать. Чужой сюда не попадет, а значит…

Надо бы до рассвета вернуться.

Елисей лишь убедится, что с бестолочью этой, братом кровным, ничего не произошло, что чутье его, то ли уже волкодлачье, то ли еще человеческое, обманывает.

Егор присел.

Затих?

Нет, рано еще. Сторожит? Елисея? Или боярынь? Нехорошие девки, падалью от них тянет, но, как ни приглядывался Елисей что своими глазами, что волчьими, дурного не увидел.

— Спишь? — поинтересовался Кирей, заползая в сено.

— Сплю.

— За Еремой пойдешь?

— Нет.

— Врешь. — Азарин вытянулся рядом, долговязый и пахнущий дымом. — Пойдешь… Не бойся, отговаривать не стану. И следом не попрошусь.

— Тогда зачем?

Елисей открыл левый глаз. Лежит азарин. Пялится в небо.

— Ишь, темное какое. Тут рядом болото… Может, сделаешь крюка, глянешь?

— А сам?

— Я воду не люблю.

— Егора попроси, он с водой ладит.

Кирей плечами пожал.

— Егор… он слабый.

— С чего это?

Егор был заносчив. И зануден по-своему. Но слаб…

— Слишком цепляется за свою родовитость. И… не знаю, если хочешь, считай это предчувствием… Егору недолго осталось.

— А тебе? — Елисей открыл и второй глаз. Азарин выглядел задумчивым.

— И мне немного. Плакать станешь?

Елисей пожал плечами. Что плакать о мертвых? От слез живее не станут.

— Так что загляни на болота, будь ласков, — повторил просьбу Кирей и со стога сполз.

Ночь пришла с востока.

Потянуло ветром холодным, который развеял мушиные тучи и принес гниловатый запах стоялой воды. Небо потемнело. Прорезались редкие звезды, отсюда мелкие и лишенные всякой красоты.

— Ужинать… — Зославин голос разнесся по деревне.

И Еська встал. Оглянулся на стог.

— Пойдешь?

Елисей не ответил. Если уж притворяться спящим, то до конца. Еська постоял и громко произнес:

— Как хочешь. А на сытый желудок бегать проще.

Это смотря кому. Есть вот не хотелось совершенно, скорее уж тело замерло в предчувствии чуда. Уже недолго осталось. Час? Два?

Человеческое понятие. Волки видят время иначе. Есть сейчас и есть потом.

Потом будет дорога.

Широкая, некогда наезженная, но давным-давно забытая людьми. Она, если прислушаться, сохранила какие-то запахи, лошадей ли, дерева или тех, кто жил здесь.

Песню завели боярыни, и голоса вроде бы ладные, спетые, а все одно дрожь пробирала. Вот присоединился к ним Егоров тяжеловатый бас, полетели по-над мертвыми домами. И человеческая часть Елисея сжалась от недоброго предчувствия, а волк внутри оскалился.

Небо темным-темно стало, звезды не сделались ярче, а ветерок ослаб, будто запутался меж брошенных дворов.

Елисей выбрался.

И, сняв рубаху, аккуратно сложил ее. Поставил сапоги. Завозился со штанами. Руки дрожали не то со страху, не то от предвкушения. Вот бы вовсе остаться в волчьей шкуре. Простая и понятная жизнь, но…

Дед говорил, что нельзя так. Разум утратишь.

Елисей снял нить-заговорку, повязанную братом, еще когда они оба верили, что простенький заговор и вправду от чего-то защитить способен.

А голоса стихли.

И зазвенело разбереженное явлением людей комарье.

Оборот получился легко. Елисей потянулся, отряхнулся и… вывернулся наизнанку, словно шуба. Зверь встал, настороженно прислушиваясь ко всему.

Шорохи.

Шепот.

Вздохи.

Запахи такие яркие, резкие даже.

Огромный, с теленка размером, волк черной масти скользнул во тьму. Он шел не то чтобы таясь, скорее, по привычке давней, дедом вбитой еще, держась в тени разваленных заборов. Благо и заборов, и теней в поселке было множество.

— Егорушка… ты такой… — Томный вздох заставил зверя замереть. И шерсть на загривке поднялась дыбом. — Ты единственный здесь, кому есть до нас дело.

От женщины пахло…

Падальщики… мерзкие твари, которые вьются по следу, норовя лишить честной добычи. Слишком трусливые, чтобы решиться на честный бой. Слишком быстрые, верткие, чтобы поймать.

— Тебе лишь кажется…

— Кажется? — Ныне в голосе ее слышалось что-то, заставившее волка отступить. — Разве кажется мне, что нас с сестрой вытащили из терема, не спрось, желаем ли мы того? Закинули в какую-то телегу… А она больна! Она с трудом перенесла дорогу! И вот нас поселили… и где? Убогий грязный дом. Ты же видел.

— Ну…

Волк оскалился и отступил, не желая и дальше слушать чужие глупости. Он замер, ухватив новые запахи.

Еська. Сидит на лавочке, строгает что-то.

Евстигней ножи в старый забор метает, значит, и ему неспокойно. Спросить бы, в чем причина этого беспокойства, да…

— Погоди. — Емельян выступил из темноты. Он глядел на зверя без страха, и это было удивительно. — Вот, смотри. Я сделал… д-давно уже сделал.

Емельян заикался, как обычно, когда беспокоился, но сейчас Елисей не мог понять причины беспокойства. Он склонил голову и тихонько зарычал.

— Не пугай. Я знаю, что ты меня не тронешь.