Летняя практика - Демина Карина - Страница 19

Дед бы посмеялся.

Не тронет. Люди всегда были добычей. Легкой. Сладкой. И… и рот наполнился слюной, а Елисей с трудом избавился от желания вцепиться в белое близкое горло.

Он бы не успел закричать.

Он бы ничего не успел, доверчивый Емелька, который на мир глядел как на место чудесное, а никаких таких чудес в нем не было.

— Ты — это ты… и пусть они говорят что угодно, но я знаю, ты не такой, чтобы людей жрать. — Емелька протянул руку. И рык его не остановил. Белые пальцы коснулись морды.

И замерли, перехваченные зубами.

— Конечно, это ты, — с убеждением произнес Елисей. — И я хочу, чтобы ты собой остался. Я в одной книге прочел, что разум можно удержать… не позволить звериной натуре возобладать, да… Пояс княжича Всеслава…

Он протянул вторую руку.

— Он всегда его носил. А все знали, что княжич — волкодлак… Ему сделали пояс особый… и я узор перерисовал. Руны… старые руны…

Емелька говорил медленно, словно сомневаясь, будет ли понят. Елисей понимал. Про пояс. А про то, зачем ему этот пояс, так не очень. Он ведь свой разум не утратил.

Пока.

— Я понимаю, что тебе, м-может, это и не нужно… и еще, что у м-меня м-могло не п-получиться… я ведь только читал, но… возьми, пожалуйста. — Белая лента развернулась. И змеиным узором полыхнули на ней руны. — Правда, я не шил, а кровью рисовал, но… позволишь?

Елисей разжал зубы и наклонил голову, подставляя шею. Ошейник?

Дед бы расхохотался. А потом порвал бы горло наглецу, вздумавшему накинуть ошейник на волкодлака. А Елисей… он просто стоял, позволяя названому брату завязывать ленту узлом. Тот же все возился.

— И возвращайся. Наши спорят, вернешься или нет… и можно ли тебе возвращаться. Но мне так думается… Надо, чтобы мы здесь вместе… Что грядет — не знаю. И никто не знает. Даже маги. Они меж собой разобраться не способны. А мы вот… мы поодиночке погибнем все. А если вместе будем, то шанс есть. Потом уже… потом уйдете, я не стану задерживать, и остальные не будут.

Теплые пальцы провели по загривку.

— Береги себя, Лис, — попросил Емелька, отступая в темень. — А я пока за остальными. С Егором вот неладно. Только он и слушать об этом не хочет, ты же понимаешь.

Елисей кивнул.

Лента на шее… Она не удерживала в разуме, она скорее обострила двойственность. Теперь Елисей четче, чем когда бы то ни было раньше, чувствовал себя человеком.

И волком.

И все-таки человеком, только в волчьем обличье. И это обличье желало бега.

Больше его никто не задерживал. Дорога была. Широка.

Плотна.

Заросла. Задичала. А все одно травам не скрыть ковра старых запахов. Вот железо и конский терпкий пот. Дерево. Старое. И свежее, роняющее редкие капли живицы. Тут сгружали сосновые стволы. А вот под ковром травяным клеймо старого кострища.

Нет, не эти запахи Елисею нужны.

Другие.

Вот он идет по следу. По своему следу… и не только по своему. Лошади и люди, каждый свою метку на дороге оставляет, да ей не впервой, ей даже в радость, что прошли они. Дороги для того и созданы… А вот и развилка, на которой он, Елисей, человеком будучи, попрощался с братом.

Вот след Еремин.

Коня гнал, не жалел… Зря, так далеко не уйти, падет конь, и тогда что? Поберег бы… Вот и перевел на широкую рысь. А мили через две и шагом идти позволил. От коня пахло усталостью, от Еремы… от Еремы плохо.

И волчья часть заскулила, не желая идти по следу.

Но разве Елисей мог себе позволить отступить? Он постоял над следом сапога, четким и ясным, будто нарочно оставленным в мокрой глине, раздумывая, как поступить.

Вернуться?

Рассказать Архипу Полуэктовичу?

Все одно тайны вскоре перестанут тайнами быть, так для чего маяться?

— А я уж заждался, братец дорогой. — Ерема сидел на поваленной березе. Левую ногу согнул, правую свесил. Покачивает. В руке — ветка-хлыст, которой Ерема по голенищу сапога, в глине измазанного, хлопает. — Ну здравствуй, что ли. Обниматься не стану, извини. Может, обернешься? С человеком как-то проще разговаривать.

Елисей покачал головой.

Может, и проще.

Да только и обмануть человека легче, чем волка.

— Экий ты, братец, неподатливый. — Ерема укоризненно поцокал языком.

Не Ерема.

Тело его.

Обличье.

А вот запах изменился, едва уловимо, но…

— Не поверил, значит? — Оно и не думало скрываться, голову наклонило, уставилось чужими равнодушными глазами. — Знаешь, как-то в прежней жизни не получалось у меня сталкиваться с волкодлаками… живьем чтобы… Дохлых-то привозили. Мне они представлялись тварями, разумом не обремененными. Да, живучие, хитрые… Но в конечном счете тупые… Может, просто умные на вилы не попадались, а?

Елисей заворчал глухо.

— Да, да… понимаю, беседа получается несколько односторонней, хотя вопросов у тебя много накопилось. Например, чем вы заслужили такое? Ничем. Увы, ситуация такова, что сам я являюсь ее заложником.

Веточка хлестанула по ладони, сбивая комара.

— Я делал то, что было велено. А кем велено, о том сказать не могу, хотя, поверь, с превеликим удовольствием снял бы с этого человека шкуру. Может, все-таки обернешься? Клянусь, не трону…

Елисей ответил коротким рыком.

— Да, да… братцу твоему я тоже клялся. И заметь, клятву исполнил! Я провел обряд… да, провел, в точности как было писано. Интересная магия, соединяет в себе и традиционные практики, и слегка — рунопись, и кое-что иное. Главное — обряд удался, верно?

Ерема спрыгнул.

И двигался он иначе. Легче. Мягче.

— Не переживай, он жив. Я просто поставил на нем метку, которая позволила мне занять это тело. Ты бы знал, до чего неудобно это. Пока приспособишься, обживешь… Новое тело натирает, куда там сапогам. И еще душенька вечно недовольна. Вот братца твоего взять. Сам дурак. А мечется. Страдает… И кому это надобно? Точно не мне. И назад возвращаться — не вариант. Не один он такой умный. Ты присядь, Елисеюшка… или как тебя звать? Не говорит… Вцепился, будто те имена и вправду хоть что-то да значат. Раскрою тебе, это всего-навсего поверье дурное, что, зная имя, матерью данное, можно вред причинить.

Он оскалился.

Ерема никогда не улыбался вот так, чтобы улыбка была страшной. И ветка в руке хрустнула, переламываясь.

— Вред можно и без имени причинить. Это дело недолгое… Присядь, сказал.

И Елисей сел.

Он и сидя в горло вцепится.

Или нет? Это ведь Еремино горло тоже.

— Сообразил? Вот так-то лучше. — Ерема остановился и наклонился, упираясь руками в колени. Он дыхнул в лицо жеваной мятой и слюну отер ладонью. — Хочешь получить братца живым? Или все-таки не так сильны в тебе родственные чувства, чтобы рисковать?

Глядит.

И Елисей на него.

В него.

В черноту чужих зрачков, в которых прячется чужая же душа. Брат, бестолочь, что же ты натворил-то? Почему не подошел? Почему не поделился? Знал, что Лис не согласится на этакий обмен? Или боялся, что не согласится? Ему ведь тоже нелегко приходилось, человеку волком себя чувствовать.

— А ведь он на это ради тебя пошел. Неужели бросишь?

Елисей оскалился.

— Вот и я думаю, что не бросишь. В этом была ее ошибка. Оставила вас вдвоем, решила, верно, что будете держаться друг друга. Только забыла, что не она одна этим крючком воспользоваться способна, да… — Он щелкнул зверя по носу. — Итак, дорогой, братец твой мне без надобности. В нем, конечно, весело, но я предпочитаю кого-то более… покорного? А то неудобно и тело держать, и душу. Да… Так что отпущу, если сделаешь кое-что. Извини, обещать, что это не причинит вреда, — тварь явно передразнила Ерему, — я не смогу. Причинит… но у тебя есть выбор.

От нее пахло холодом.

— Поэтому подумай, кто тебе дороже, родной брат или… те? Торопить не стану.

Елисей зарычал.

— А что ты должен будешь сделать? Все просто. — Ерема вытащил из кармана тоненький шнурок с привязанным к нему сушеным птичьим крылом. — Отнести и положить у ограды.