Спецназ не сдается - Нестеров Михаил Петрович - Страница 46
- Предыдущая
- 46/67
- Следующая
– Лови конец! – празднично крикнул он капитану, бросая на палубу тонкий швартов.
Перминов, поймав трос и заражаясь парадным настроением неожиданного гостя, засвистел по старой, забытой традиции. Он довольно точно передавал траповый свист, который сопровождает прибытие на корабль высокопоставленного лица с момента вступления на трап до момента, когда он поднимется на палубу.
Гость ловко взобрался по трапу и коснулся двумя пальцами кепи:
– Вольно! И не смотри на меня как на лиманный буй.
– Тритоныч!.. – Сергей, крепко пожимая руку старому морскому разбойнику, почувствовал, как увлажняются его глаза.
Кашинский перебил капитана:
– Только попробуй еще раз назвать меня так. Теперь я Тритон, понял? Берешь меня в команду? – кап-три указал большим пальцем за борт, где покачивалась на волнах каркасная лодка. – Это мой взнос. На борту есть еще несколько интересных вещиц. Один недоносок назвал меня кладовщиком, – сузились его глаза. – Наверное, он был прав: я знаю, где взять, как взять и как списать. Транспортировщик-то тебе понравился?
– Так это…
– Точно. А ты думал – Бобров? – Кашинский пренебрежительно сморщился. – Салага! Да у него ума не хватит! Я сам брал этот «транспорт», когда был… – Тритон снял кепку и провел рукой по полированной, как бильярдный шар, голове. – Когда был помоложе.
– А жене-то ты чего сказал?
– Сказал, что пошел на рыбалку.
Вечерело. На палубу вынесли стол, команда расположилась за ним и не сводила глаз с «новенького», сурового с виду старика; на вид Кашинскому было под шестьдесят. Оробевшие поначалу члены команды после второй-третьей рюмки водки малость осмелели, поняли, что строгость его напускная. И если чуть раньше по-трезвому смотрели в глаза нарисованному на майке президенту, то сейчас – прямо в стальные очи Тритона.
Коля Зацарный рискнул задать ему вопрос:
– Откуда у вас этот шрам? – морпех указал на широкий белый рубец, опоясывающий кисть старого диверсанта. Он, наверное, надеялся услышать захватывающую историю о морском сражении. Угадал он лишь наполовину. Тритоныч, опрокинув очередную рюмку, дыхнул в лицо морпеха водкой и захрустевшим на крепких зубах свежим огурцом.
– Акула укусила.
– Да ладно вам… – недоверчиво протянул, улыбаясь, Зацарный.
– Ей-бо! – Кашинский коснулся макушки президента, его подбородка и ушей. – Чуть руку не откусила. Я помчался в больницу. С испугу вломился в кабинет терапевта. Он мне сует градусник. Я ему забинтованную руку показываю и кручу у виска пальцем. Терапевт, как увидел окровавленный бинт, сразу же заорал: «К хирургу, к хирургу!» Я к хирургу. Хирург, здоровенный такой малый, спрашивает: «Что случилось?» А мне, моряку, стыдно признаться, что меня акула укусила. И я говорю: «Собака тяпнула. Скорее, доктор, а то мои возможности закончатся на уровне запястья». Он: «Ваша собака?» Я говорю: «Нет. Но знаю, где она живет». – «Это хорошо. Теперь следите за ней в течение десяти дней. Если она начнет бояться воды, изо рта повалит пена или она убежит в лес, то срочно к нам на сорок уколов». А вообще, смертельных травм я получал не много.
Команда держалась за животы, а Тритоныч даже не улыбнулся. Сергей Перминов слышал от него немало баек, а эту впервые. Возможно, Кашинский придумал ее походя.
Тритоныч встал спозаранку и растормошил капитана. Уединившись с ним в рубке, спросил:
– Где карта?
Сергей разложил на столе карту.
– Это что за крякозябла? – вспомнил Кашинский забавное словечко своего внука. – А где линии курса? – Он сурово сдвинул брови. – Пока на карту не нанесен маршрут – это не карта, это конвенция о сохранении живых ресурсов Антарктики.
– Да я знаю…
– Наноси курс, Конюхов, – потребовал Тритоныч. – А я посмотрю, туда ты собрался или нет. Ну-ка сними кепку.
– Зачем?
– Снимай, говорю.
Кашинский намеренно придирчивым взглядом оглядел голову Перминова, обойдя его вокруг.
– Надевай. Видимых повреждений нет. Запомни, сынок: самая большая пробоина на корабле – это дыра в голове командира. А теперь покажи мне на своей крякозябле Черепаший остров.
Сергей, взяв простой карандаш для прокладки курса, указал на крохотный овал, жалкий клочок суши, расположенный в непосредственной близости от иранского военного порта Бендер-Солейман…
Расстегнув на груди пропотевшую рубашку, Яков стоял у окна. Перед его взором открывалась привычная, но не привязчивая панорама. Нагонный ветер поглотил и без того узкий заплесок, сейчас волны бились в подножие скал, и их брызги долетали до второго этажа. «Бодрит водичка».
Капитан, оторвав руки от толстых, тронутых ржавчиной прутьев решетки, провел ладонью по лицу.
Оброс.
Уже три месяца его лица не касалась бритва, а он все никак не привыкнет к бороде. «Интересно, – думал Яков, – как я выгляжу?» Представить на ощупь не получалось. Порой подбородок казался острым, порой – наоборот, тупым и широким.
Капитан довольно точно определил время – около десяти часов. Значит, его скоро должны вывести на прогулку, где он снова сможет пообщаться с двумя иранцами. Им повезло больше, чем российскому спецназовцу, их содержали вместе. Но на прогулку выводили по одному расписанию – через день. Из бесед с ними выяснилось, что их тоже мариновали по два месяца, прежде чем впервые вывели на верхнюю площадку форта, омываемого водой с четырех сторон.
Позади лязгнул запор. Моравец оглянулся. В амбразуре открытой «кормушки» виднелась смуглая физиономия тюремщика. Яков заучил процедуру и подошел к двери. Повернувшись к ней спиной, он просунул в амбразуру руки, на которых тотчас защелкнулись наручники. И только после этого дверь открылась.
Заключенным по узкому коридору разрешалось идти с низко опущенной головой. Поворот головы в сторону был равносилен попытке к бегству. Об этом узника Черепашьего острова предупредили в первый же день его пребывания в тюрьме.
Яков много раз видел ее со стороны. Построенная на скале, она напоминала то замок Иф, то форт Баярд, то знаменитую английскую плавучую тюрьму на базе огромной баржи GIANT.
Побег отсюда невозможен. Во всяком случае, Яков, которого учили побегам из плена, не видел перспективы сбежать с Черепашьего.
Если бы капитан прокололся на реальной операции, то вправе был рассчитывать на помощь. Сейчас он – никто. Капитан Немо. Его давно нет в списках живых. Если даже узнают о том, что он жив, то кто рискнет прийти к нему на выручку? Товарищи? Которых он бросил ради денег?
Им хорошо, пришли злые мысли. С ними не играли на людских пороках, ошибках и слабостях. Тот, кто предлагает сыграть, всегда оказывается в выигрыше.
Его вывели на верхнюю площадку форта и закрыли за ним легкую дверь. Она представляла собой металлический каркас, опутанный острой стальной лентой. За ним отчетливо были видны фигуры охранников в серой тюремной форме, вооруженных иранскими винтовками «G.3А6».
Моравец, по-прежнему скованный наручниками, пошел по коридору, походившему на вольеру: с боков и сверху – плотные решетки, по которым змеились колючая проволока и острая стальная лента.
Этот южный коридор был разделен на три части своеобразными решетчатыми переборками. Через них заключенным разрешалось переговариваться. Пока что соседей не вывели, и Яков мерил коридор быстрыми шагами: десять вперед, десять назад.
Назад…
Назад – в тот день…
Больше всего Якову было жаль Джека. Эх, вернуть бы все назад, выполнить работу, пристрелить Алана Боциева и удивить Виталика Козырина вопросом: «А ты думал, что послал на задание дураков?» И ему пустить пулю в голову.
А Джека жаль…
Он был хорошим товарищем, любил свою семью. Если бы не Крекер в ту решающую минуту стоял рядом, а Джек и слова капитана были бы обращены к нему: «Ты со мной?», то все вышло бы по-другому. Джек единственный из своих, кто не прошел испытания людскими пороками, ошибками и слабостями. Яков, заочно предлагая ему сыграть, оказался в проигрыше. А казалось, что выиграет вчистую.
- Предыдущая
- 46/67
- Следующая
