Живущие дважды - Голубев Анатолий Дмитриевич - Страница 3

Жаки глотает глицерин, чтобы было легче дышать во время гонки. Макака ободряюще хлопает его по плечу.

И Жаки выкатывается на старт.

Трибуны притихли. В полной тишине сентябрьского вечера резко опускается чёрно-белый в шашечку стартовый флаг. И как бы по его сигналу над треком начинает расплываться певучий бой старинных городских часов. Макака, подбадривая то ли себя, то ли гонщика, что-то кричит Жаки.

Дюваль медленно начинает втягиваться в ритм, как запущенная вертушка. Первый круг, второй, третий… На трибунах заговорили. Напряжение стартового момента прошло. Впереди час. Целый час. К нему приготовились — к томительному и сладостному ожиданию большого рекорда.

Но… Жаки неожиданно тормозит и скатывается на вираже вниз. Проволока, тонкая и кривая, невесть откуда взявшаяся на тщательно вычищенной поверхности бетона, попадает под колесо. Прокол трубки. Надо менять колесо и начинать всё сначала.

— Хорошо, что это произошло сейчас, — виновато говорит Макака, подбегая к остановившемуся гонщику и с трудом переводя дыхание.

— Да, в последние четверть часа это было бы несколько хуже.

Жаки криво усмехается. И смотрит в жерло телевизионной камеры, расстреливающей его в упор. Всё. Шутка Жаки становится уже достоянием миллионов. Жаки чувствует себя почти героем. Почти обладателем нового рекорда. Но потом от одной мысли, что прокол действительно может произойти именно в конце гонки, ему делается не по себе.

Но вот он снова в седле. 18.07. Всё начинается сначала. Жаки уходит в путь с повторного старта. И для зрителей вновь перестаёт существовать симпатичный длинноногий парень Дюваль. Они видят перед собой лишь удивительный человеческий механизм, работающий ритмично и неутомимо.

И это стремительное движение в неверном свете уходящего дня представляет собой почти фантастическое зрелище. Фигурка на колёсах будто конец невидимого гигантского ножа, изнутри вспарывающего бетон трекового кольца. Жаки идёт с опережением графика. И на каждом втором вираже судья, присев, выкрикивает цифру — выигранные у времени метры.

Круг, круг, круг… Тишина медленно скатывается с трибун. На галёрке начинают скандировать: «Жа-ки! Жа-ки!». Тысячи людей — единый крик. И Макака суетится ещё больше. Он пытается сдержать своего питомца, чтобы тот, подстёгиваемый экзальтированными болельщиками, не зарвался.

Но Жаки словно не видит этих жестов и не слышит этих криков. Уши его заложены непроницаемой ватой свистящего встречного ветра. Глаза слезятся от напряжения. Руки постепенно сливаются с рулём, и теперь Жаки чувствует каждую царапину в бетонном покрове. И только ноги, будто у заводной игрушечной балерины, двигаются раз-два, раз-два…

После каждого виража трибуны поворачиваются как в калейдоскопе, меняя свой рисунок. Жаки уже не различает предметы. Он только ловит краем глаза красное пятно справа — главная трибуна, охваченная заревом заката.

«Почему она красная? — проносится в голове. — Наверно, там больше женщин в светлых платьях…»

Тем временем диктор объявляет об установлении нового мирового рекорда на десять километров, потом европейского и мирового на двадцать… А ритм гонки всё возрастает. Подобно ходу точного хронометра рассчитаны движения машины-человека. И за каждым из пройденных кругов этого часа — сотни кругов тренировочных, вкус пота на губах и страх, что рухнет эта последняя надежда…

В успехе гонки уже мало кто сомневается. На трибунах и у экранов телевизионных приёмников говорят только о том, сколько же тысяч метров удастся пройти этому человеку за час нечеловеческой работы? Разгораются споры, заключаются пари… Время, тянувшееся для зрителей так медленно в минуты предстартового ожидания, теперь ускорило свой бег. Только для Жаки время течёт всё так же, возможно, чуть-чуть медленнее.

Сделана половина дела — истекли тридцать минут. Об этом Жаки узнаёт по внезапной тишине, наступившей на трибунах, — все ждут слов диктора, который должен объявить получасовой результат. Но диктор неожиданно обращается не к зрителям, а к гонщику. Он, едва сдерживая радость, кричит в микрофон:

— Жаки, за тридцать минут вы прошли ровно двадцать четыре километра!

Итак, вероятность нового рекорда очевидна. Более того, рекордная отметка отодвигается к сорока восьми километрам. Невероятно. Десятки сапфиров, укреплённых на высоких мачтах, вспыхивают над лентой бетона, своим неземным светом как бы утверждая нереальность такого результата. Они заливают теплом трибуны, мерцающие тысячами сигаретных огоньков. Они играют тусклыми зайчиками на взмокшей шёлковой майке гонщика.

А Жаки несётся всё с той же головокружительной скоростью. Пожалуй, теперь даже более спокойный, чем в первые минуты после старта. Да это и естественно — спокойствие приходит вместе с успехом…

И глядя на чудо-машину, летящую по треку, успокаиваются люди на трибунах. Кажется, ничто не может заесть в этом столь совершенном механизме.

Наступает последняя четверть часа. А Жаки всё так же свеж, будто километры не имеют над ним своей жестокой власти.

По тому, как искрятся его глаза, по едва уловимым кивкам головы в такт работе ног чувствуется, какое радостное возбуждение постепенно начинает охватывать рекордсмена. Да, рекордсмена! Что может теперь помешать ему пройти сорок восемь километров за этот чудесный час?! Остаётся двадцать четыре круга, двадцать три… Жаки оглядывается и замечает, что задняя камера начинает ослабевать. Он с ужасом чувствует, как тяжёлая десница усталости ложится на его плечи и пригибает к рулю.

Жаки устало распрямляется и поднимает правую руку. Стадион замирает. Жаки с разгону подкатывает к краю дорожки. Какой-то человек в тренировочном костюме бежит рядом с ним, и гонщик опирается на его плечо. Два механика в голубых комбинезонах подбегают с запасным колесом. Один, рослый детина, рывком поднимает Жаки вместе с машиной. Другой склоняется над задней вилкой. Жаки не оглядывается, но перед глазами его проходит всё, что делает сзади механик. Пальцы распускают винты. Щелчок. Слетело старое колесо. Щелчок. На место стало новое. Затянуты винты.

Макака смотрит куда-то в сторону. Его руки дрожат, он зачем-то проверяет затяжку ремешка на педали.

Главный судья, бледный, под стать цвету своего сахарного костюма, кричит на всех: «Не смейте его подталкивать — дисквалифицирую!» Но по его глазам видно, что он и сам бы с удовольствием толкнул гонщика вперёд…

Охваченный яростью, Жаки срывается с места. Где тот чётко работавший инструмент, который на глазах тысяч зрителей столько времени играл без единой фальшивой ноты? Нет больше этого тренированного человеческого механизма. Кажется, что само отчаяние ведёт машину.

Шлем Жаки сбился на затылок и чудом держится на полуотклеившейся ленточке. Тело буквально распласталось на раме. Жаки сейчас бы отдал месяцы, а то и годы жизни в обмен на потерянные при проколе полминуты. Он пытается выжать всё, на что способны его мышцы. Он хочет победить теперь не только время и судьбу, но и себя, своё невезение. Последние силы оставляют его.

В начале гонки Жаки хотел, чтобы эти шестьдесят минут тянулись как можно дольше. Теперь он думает лишь об одном — когда же кончится этот бесконечный час?! Если вообще можно думать о чём-то на такой скорости… Наконец финальный выстрел кладёт предел его мучениям. На электрическом табло вспыхивают цифры: «47,317!»

Есть рекорд!

Осунувшийся, бледный, слезает Жаки с седла машины. С трудом выпускает из рук руль. А ему кажется, что он с отвращением отбрасывает от себя эту ненавистную машину. Стаскивает шлем и делает несколько неловких, неуверенных шагов по земле. Массажист поддерживает его. Жаки моргает, ослеплённый светом и вспышками импульсных ламп фотокорреспондентов. Телевизионная камера накатывается на него, словно собирается раздавить. Он слышит рядом с собой голос одного из директоров фирмы. Тот даёт первое интервью. Сотни глоток подхватывают: «Сальварани!», когда директор суёт в руки Жаки маленькую золотую сосиску, предусмотрительно изготовленную ювелиром на случай удачи.