Живущие дважды - Голубев Анатолий Дмитриевич - Страница 2

Судьба человека, затянутого в водоворот велоспорта, трагична сама по себе, независимо от обстоятельств, в которых она складывается, даже независимо от волчьих законов буржуазного общества, которые, вторгаясь в веломир, делают ещё более жестокими и беспощадными его и без того суровые нравы.

Прожить одну жизнь, полную труда, отрешения, нечеловеческих перегрузок, вложить себя всего в деятельность, которая закончится задолго до самой высокой точки расцвета индивидуальности, — эту жертву ежегодно приносят миллионы спортсменов Запада. А после всего этого надо начинать жизнь иную, когда груз прошлого ещё так тяжко лежит на усталых плечах, когда бремя славы, если её удалось познать, уродует духовный мир человека.

Жаки отдыхает на дне гигантской бетонной чаши, подложив руки под голову и закрыв глаза. Высоко над ним серыми, запылёнными гонщиками медленно катятся друг за другом облака. В разрывах между ними то появляются, то исчезают лужицы голубого неба. Туда, к голубым проблескам, тянутся пёстрые и горластые склоны трибун. Бетонных колец уже не видно: трибуны полны людей, но всё новые и новые зрители снуют по проходам.

«Вот по этой трибуне, — думает Жаки, глядя на самую высокую центральную часть велотрека, прислонившуюся в поисках опоры к стене отвесного каменного обрыва, — можно, пожалуй, добраться и до самого неба».

Наверху, между остроконечным шпилем старой городской ратуши и безбожно дымящей трубой автомобильного завода, чернеют деревья, облепленные зрителями.

«Интересно, мальчишки это или взрослые? — неожиданно приходит на ум Жаки. — Год назад деревья были вот так же облеплены людьми. Только теперь безбилетных зрителей, кажется, больше. Видно, никто не забыл, что произошло на этом треке год назад… А собственно, что изменилось за год? Почти ничего. И небо, кажется, было таким же голубым. И времени до старта оставалось не больше».

Мысли Жаки настойчиво возвращаются к событиям прошлого года, когда он вот так же лежал на широкой деревянной скамье, выставленной на зелёном поле велотрека.

Ему предстояло бить мировой рекорд немца в часовой гонке… «Бить рекорд? Зачем?» Ещё месяц назад он бы не смог ответить на этот вопрос. Но сегодня, после месяца изнурительных тренировок, когда и тренер, и массажист, кажется, вывернулись наизнанку, чтобы он наконец выполнил ему надлежащее, Жаки слишком хорошо понимает, зачем ему нужно бить этот рекорд.

В трёх последних многодневках — суматошном «Тур Ломбардии», раздражающем корявыми горами и плохими дорогами «Тур Италии» и на булыжных мостовых «Париж — Рубэ» — он не сделал ничего значительного. Пожалуй, он мог похвалиться лишь тем, что неизменно добирался до финиша гонки. Но где-то там, в конце поредевшего списка участников. Он заканчивал этапы, когда телевизионные камеры уже вовсю пожирали объективами героев дня. А такое постоянство, как известно, не очень нравится шефам…

Жаки три года носил на груди, шапочке и рукаве витиевато написанное «Сальварани». Из витрин тихих продовольственных лавочек и суматошных универмагов ему, как старому знакомому, улыбались такие же надписи. Фирма, которой принадлежала команда и он сам, Жаки Дюваль, выпускала маленькие сосиски. По странной иронии судьбы его шефы занимались производством продукта, который он не пробовал никогда в жизни, однако исправно, пусть и не очень успешно, вот уже три года рекламировал на всех дорогах Европы.

Впрочем, Жаки никогда не взялся бы за побитие этого проклятого часового рекорда, не заблуждайся он так долго, что вполне сносно рекламирует явно не заслуживающие того сосиски. У хозяев Жаки была иная точка зрения.

Подходил срок окончания контракта, и ему вдруг дала понять… Его вызвали в сверкающий стеклом и алюминием приёмный зал дирекции фирмы и там в присутствии трёх молчаливых директоров, которых он видел лишь на процедурах подписания контрактов и никогда на гонках, менажер Мишель — старая лиса — сказал, что, к сожалению, фирма не видит смысла в продлении сроков действия контракта… Не глядя на Жаки, он стал рассыпаться в комплиментах и извинениях, будто было неясно, что большей подлости со стороны фирмы даже трудно придумать. Он не предвидел такого вероломства. Время, когда можно было подыскать работу, упущено. И теперь найти новую велосипедную конюшню казалось ему делом невероятным.

Мишель знал это лучше, чем кто-либо другой.

Тогда Жаки и предложил этот трюк с побитием рекорда. Три толстяка директора оживились. Идея пришлась им по вкусу. Они тут же сформулировали условия: если побьёт рекорд, контракт будет продлён ещё на год.

…Проклятый морской бриз, тянущий со стороны пляжа, всё не затихает. Время же старта, назначенное на 18.00, неумолимо приближается. Если бриз не утихнет, ему придётся крутить педали целый час, понимая бессмысленность своей работы.

Бесконечное серое кольцо трека, начищенное до блеска, сияет в мягком свете сентябрьского дня. По бетону, осматривая дорожку в последний раз, медленно проезжает худощавый гонщик. Его чёрная майка бабочкой мелькает на фоне жёлтых мешков с песком, которыми опоясан трек.

Часы на далёкой ратушной башне уже пробили половину шестого. А Жаки Дюваль и сорок тысяч болельщиков всё ждут, когда уляжется противный бриз. Он, Жаки. — блаженно развалившись на жёсткой скамье, а зрители — млея на трибунах. Время бежит. Но море, ласковое и далёкое, по-прежнему дышит мерным и спокойным ветром. Жаки представляет, что на трибунах уже поговаривают, будто свидание с новым рекордом придётся отложить до следующего раза.

Жаки встаёт. Раз решено, надо выходить на старт. У него нет выбора. Ему нужен рекорд. Да к тому же этот тощий ветерок — не худшее из тех переделок, в которые ему доводилось попадать. Но подобные доводы успокаивают плохо. Уж кто-кто, а он знает цену этому бризу. И Жаки с грустью смотрит на легко перебираемые ветром листья ближайших деревьев. И вдруг решительно и громко, гораздо громче, чем требуется, говорит: «Начинайте!». Хотя прекрасно понимает, что отдаёт себя в руки вампира-ветра, который будет высасывать из него силы в течение этого проклятого часа.

Жаки садится в седло. Его машина облегчена до предела — она весит не более семи килограммов. Каждая шёлковая трубка весит около 105 граммов. Она даже не накачана воздухом, а наполнена особым газом. Система передач рассчитана с аптекарской точностью — диск в пятьдесят три зубца, шестерня — в сорок пять. Каждый оборот педалей бросает машину вперёд на семь с половиной метров…

И на самом Жаки всё облегчено. Почти невесомый шлем, укреплённый одной пластмассовой ленточкой, чтобы не возникло, не дай бог, лишнего сопротивления. Шёлковая майка настолько тонка, что Жаки не оставляет ощущение, будто бриз лижет его совершенно обнажённое тело. На ногах, как у модницы, капроновые носки. Даже шнурки на велотуфлях предельно укорочены. Сам Жаки весит сейчас 72 килограмма. Через час он будет весить на два килограмма меньше…

Стрелки часов вплотную приближаются к 18.00!

Симон, по кличке Макака, полноватый, суетливый человечек, одет ярко, почти вульгарно. Словно заведённый мечется он по треку, отдавая сотни только ему понятных указаний. Вот и сейчас, накричав на судей, он подбегает к Жаки и жужжит ему в ухо:

— Мой мальчик, график и только график… Ветерок обязательно ляжет… Но если тебе придётся с ним повозиться, всё равно график. И только график…

Жаки кивает головой. Макака мог бы ничего и не говорить. Если есть человек, который больше всего заинтересован в побитии рекорда, так это он, Жаки Дюваль. Удержись рекорд немца — и эти вонючие сосиски придётся рекламировать другому… А он должен будет искать новую работу… Но об этом не хочется думать.

Жаки кажется, что всё будет прекрасно. Он побьёт рекорд, и к нему как мухи к мёду потянутся не только директора «Сальварани». Будут десятки предложений… И заманчивых предложений. И он сможет выбирать себе новую конюшню по вкусу… И он сможет послать к чёрту этих сосисочных королей… Ах, с каким бы наслаждением он сделал это!