Конец света с вариациями (сборник) - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 39

– Иргинская мотострелковая бригада, – ноги у Федора подгибались, в правой горячо пульсировало на каждом шаге.

– Где это?

– Под Сочмарово…

На мгновение предплечье сдавило как в тисках.

– Так далеко, – пробормотал старик. – Машина?

– Нет. Уже нет. – Федор качнул головой.

Они прошли в полумраке мимо очередной двери.

– Что за место? – Федору хотелось вытянуть руки вперед.

– ФАП, деревенский медпункт, – ответил старик, казалось, он думал о другом, но говорил быстро, оживленно, – Здание добротное, перекрытия и те бетонные, но крысы грызут и бетон. Надеюсь, выдержит, – он открыл следующую дверь и мягко подтолкнул Федора внутрь. – Здесь есть почти все: кое-какие лекарства, бинты, спирт, эфир, инструменты – все как в справочнике фельдшера, полный набор. Признаться, я таких пунктов никогда не видел. Своя скважина, насос, радио и дизель-генератор в подсобке. Соляры только маловато… Ложись, я посмотрю твою ногу…

Комната казалась светлее коридора. Дневной свет сочился в щели между ставнями. Белые стены, потолок отражали свет. У стен стояли две кровати, умывальник с раковиной в углу. В тени маячили стойки похожие на вешалки, шкаф…

Федор завалился на постель, не разуваясь, автомат сунул под кровать, под руку. От белья пахло затхлостью и карболкой.

– Сейчас принесу лампу и…

Стуков не дослушал. Он спал.

Ему приснилось, как родители провожают его на вокзале. Слякотная осень, с неба сыплет крошевом: не то снег, не то дождь. Мать кутается в платок и беспрестанно трогает его за рукав, словно хочет удержать. Отец поднял воротник пальто. Он зябнет, уши под кепкой покраснели. Сам Федор, уже в камуфляже и ботинках, при полной выкладке, форменную кепку держит в руке. Голове холодно, на коротких волосах оседают снежинки и тают.

– Ты запомни, – говорит отец. Он улыбается, но глаза тревожны и грустны. – «Прогнуться» можно, ломаться нельзя – затопчут. В крайнем случае – отключай «башню». Страх не уйдет, он никогда не уходит, зато будет не так больно…

Он протягивает ладонь, морщинки собираются у глаз.

– Пап, – говорит Федор, пожимая холодную руку, – боль не уходит. Слышишь? Боль не уходит!

Отец кивает.

– Да, – повторяет он и улыбается, но теперь так, словно просит прощения за свою беспомощную ложь, – будет не так больно…

– Боль не уходит!!! – кричит Федор прямо ему в лицо…

Конечно, она не ушла.

Вот она – ослепительный раскаленный шар крутится в кипящей, искрящейся массе, разбрызгивая ослепительные искры. Вращение все быстрее, быстрее. Центробежные силы растягивают, сплющивают огненную сферу, она раскачивается, смещается из стороны в сторону и вдруг вытягивается в дрожащий язычок плазмы – огонек за стеклом «летучей мыши». Влага дрожит на ресницах, и огонек вновь расплывается в сферическое нечто с янтарными наплывами.

Влажные цветные пятна плавают под веками. Они сливаются, вытягиваются и отрываются друг от друга, словно делящиеся клетки под микроскопом, а потом испаряются, истончаясь до невидимости, уступая место ослепительному, раскаленному шару…

Внутри него грохочет: бу-бу-бу-бу….

– Очнулся?

Федор застонал. Он почувствовал свое тело, от макушки до пяток, словно сбитую в кровь ногу с неумело намотанными портянками втиснули в заскорузлый сапог. Он попытался шевельнуться, но у него ничего не вышло. От ничтожного усилия возникло ощущение, что пламя из лампы запустили ему под кожу. Горло распухло. Федор попытался сглотнуть, но, кажется, забыл, как это делается. В ушах стоял грохот, за белым потолком били в невидимый барабан.

Легкая тень скользнула в толще извести. Федор попытался не выпустить ее из поля зрения, но взгляд наткнулся на перевернутую бутылку в штативе, легкие пузырьки всплывали за стеклом в толще прозрачной жидкости. Пластиковая трубка тянулась вниз. Он следил за ней, опуская взгляд, казалось, в глазницы насыпали толченое стекло. Трубка оказалась приклеенной пластырем к его локтевому сгибу. За ней маячило лицо старика. Он сидел на низком стуле в ногах кровати. Багровые тени играли в прятки в сетке морщин. Слезящиеся веки воспалены. Белки глаз иссечены кровавыми прожилками.

– Пить хочешь? Не тошнит? Дышать не тяжело?

Кажется, он выпил кружку воды пять минут назад. Слова едва доносились до него сквозь грохот барабана за потолком. Он таки сделал глотательное движение, в голове оглушительно щелкнуло, словно выстрелили из гаубицы. Саднило гортань, сердце колотилось.

– Ты извини, местный фельдшер, похоже, баловался наркотой. С морфием здесь туго…

– Что со мной?

Слова так и остались во рту сухими бумажными комками.

– Ничего. Все худшее уже случилось до того, как ты пришел сюда…

Федор закрыл глаза, пережидая волну дурноты и стискивая зубы.

– Ты пьян? – спросил он.

В полумраке сухо зашелестело. Старик смеялся. Радужные пятна под веками пришли в беспокойное движение.

– Теперь это непозволительная роскошь, хе-хе…

Воздух тек в легкие как расплавленное олово, скапливался на донышке и просачивался через диафрагму, заполняя обжигающей тяжестью ноги, словно пустые бутылки. Нестерпимо чесались ступни. Особенно правая. Поврежденную голень саднило.

– Мне пришлось ампутировать тебе ногу, – услышал Федор. – Для одного лишь хирурга при здешнем оснащении шаг более чем рискованный, но выбора у меня нет. Странно, что ты вообще выжил, хотя, что теперь говорить о странностях…

Старик сбился и замолчал.

Слова поднимались к потолку, радужно переливаясь, словно мыльные пузыри, и лопались там беззвучно, бессмысленно. Федор напрягся. Он хотел сесть на постели, но сумел только приподнять голову. Вены на шее вздулись. Он увидел широкий ремень, обхватывающий грудь и сразу же ощутил запястья прикрученные к… Нет, не к кровати. Он лежал на каталке высоко над полом, а старик сидел на обычном стуле. Голова его торчала рядом…

Взгляд заметался по складкам простыни. Глаза вылезли из орбит. Свинцовая кровь бросилась в лицо. Федор видел белый холмик ткани, натягивающий простыню слева, и… ничего не находил с правой стороны. Он упрямо попытался пошевелить ступней, хотя глаза говорили ему, что правая нога под простыней заканчивается безобразным утолщением чуть выше середины бедра. В пустоте нестерпимо чесалось и пульсировало.

Голова упала на подушку. Крик ветвился в бронхах, теряя силу, и лишь слабый выдох сочился через стиснутые зубы.

– Ты что сделал, а?! Ты что натворил, сука?!

Пальцы сжались в кулаки. Ремни заскрипели.

– Тихо, тихо…

– Ты же меня убил, тварь!

В глазах потемнело. Комната закружилась, верх стал низом и обратно. Кровь стучала в висках. Он задыхался, словно только что пробежал от подножия холма, через огороды до проклятого дома с призывом о помощи на крыше. В темноте металлически звякнуло. Запахло спиртом. В плечо ужалило. По виску тихонько скатилась невидимая бусина, оставляя влажный след.

– Как по-твоему, сколько мне лет?

Федор стиснул зубы. Он думал, что если сейчас сможет высвободить руки, то…

– Тридцать семь… А свое отражение ты когда в последний раз видел?

– Иди ты на хер!

– Тебе ведь лет восемнадцать-девятнадцать? Верно?

Послышался шорох, старик зашевелился в стороне от каталки.

– Открой глаза, – велел его надтреснутый голос.

Федор не хотел, но подчинился. Злость истаяла, сошла на нет. Он открыл глаза и увидел перед собой на подушке лицо отца, может быть, чуть моложе, каким он помнил его: «гусиные лапки» у воспаленных глаз, глубокие носогубные складки, заострившийся нос и скулы, туго обтянутые обветренной кожей; вот только вместо виноватой улыбки – оскал, зубы и десны в крови. Слеза набухла, повисела на мокрых ресницах и скатилась на висок. Федор моргнул. Лицо отца исчезло. Старик опустил зеркало…

– Что происходит? – спросил Федор, казалось, его голос тоже состарился.

Старик сел, тяжело опираясь о край каталки.