Конец света с вариациями (сборник) - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 40

– Мы мертвы, – сказал он. – Мертвы с той самой минуты, когда случилось ЭТО…

Он махнул рукой в сторону заколоченного окна. Помолчал…

– Я не знаю тонкостей, я просто хирург районной больницы заштатного городишки, не генетик, понимаешь?

– Нет…

– Человеческий организм состоит из многих типов клеток. Разные ткани – разные клетки. Они постоянно обновляются и тоже с разной скоростью. Время жизни – неодинаково. Клетки умирают и повреждаются от внешних воздействий: ионизирующего излучения, питания, условий жизни, токсинов и так далее. Организм отторгает мертвые клетки либо частично поглощает их фагоцитами и использует как строительный материал для замены и заполнения пробелов, понимаешь? Мы стареем потому, что организм теряет способности к возобновлению: код ДНК в ядре клетки с каждым повреждением и восстановлением перезаписывается, но с ошибкой…

Он замолчал. Язычок пламени в лампе затрещал…

– Теперь мертвые клетки ведут себя несколько активнее, – он вновь засмеялся скрипучим смехом, и внезапно оборвал его, глядя на Федора затуманенными глазами. – Они вообще себя странно ведут, и можно только гадать, на что и как это влияет. Совершенно иная биохимия… М-да. Очевидно, фагоцитоз ускоряет процесс. Лейкоциты крови, что боролись с бактериями в твоей ерундовой ране, погибали и тут же переходили на сторону врага, понимаешь? Возможно, ты этого не чувствовал. Возможно, побочная реакция процесса – анестетический эффект. Возможно все! Понимаешь?! По радио все еще говорят, ЭТО – вирус. Вакцину вот-вот найдут… Жалкая, беспомощная ложь!

Он закашлялся. В легких сипело и свистело.

– А что тогда? – спросил Федор.

Старик перевел дух и пожал плечами.

– Не знаю, – сказал он. – Какая разница? Что-то сдвинулось в фундаменте. Изменился основополагающий закон Вселенной, может быть. А на белковых формах он «выспался» именно так. Там, – он снова махнул рукой в стену, – не ходячие мертвецы. Миллиарды колоний новой клеточной жизни. Да, ограниченной сроками распада и тления, но жизни, чья единственная программа – превращение всего вокруг в свое подобие: без злобы, ненависти, жажды убийства, голода. Без мысли и оправданий… До конца времен, пока весь мир не рассыплется в прах…

– Ну и топай к ним, теоретик… или удавись, – сказал Федор, ему стало противно до тошноты, но он верил человеку, который так безжалостно его искалечил. – Чего ты тут прячешься? Один бывший сержант говорил: «Если не можешь изменить правила – прими их»…

Старик посмотрел на Федора с интересом.

– Да, да, – кивнул он. – Именно так. Но я не могу, у меня близнецы на руках…

Федор вспомнил маленькое личико, скорбный рот, костыли…

– Убей их сам, – посоветовал он, закрывая глаза. Он больше не чувствовал правую ногу, боль вспучилась на конце культи, как гигантский нарыв. – Избавишь от… всего.

– Нет, – услышал Федор. – Нельзя. У них есть шанс, и… я не могу предать память жены. Она собой пожертвовала, чтобы они жили…

Федор рассмеялся. Неожиданно для себя рассмеялся, может, боль заставила его.

– Глупо, – сказал он и посмотрел старику в глаза.

– А вот и нет! – тот слюняво заулыбался, у него не хватало половины зубов.

– Что?

Старик качал головой, словно китайский болванчик. Потом принялся раскачиваться на стуле всем телом, мечтательно прикрыв глаза.

– Нет, нет, нет, – бормотал он. Тощая, морщинистая шея в распахнутом воротнике ковбойки вызывала непреодолимое желание сдавить ее пальцами.

– Заткнись!

Старик замер и выпрямил спину. Тонкие полупрозрачные веки опустились и поднялись, улыбка сделалась шире.

– Ты просто не знаешь, – сказал он. – Они наши единственные дети. В восемь месяцев от роду у них обнаружили симптомы прогерии. Знаешь что это? Синдром преждевременного старения, редкое генетическое ненаследственное заболевание, – он пошевелил тонкими птичьими пальцами. – Во всем мире не больше сотни случаев.

Он выглядел так, словно рассказывал анекдот.

– За один год они старели лет на десять-пятнадцать. Жуткое, невыносимое зрелище. И ничего нельзя сделать. И никто не виноват. К восьми годам у них уже имелся полный букет старческих болезней: от катаракты до полиартрита; морщинистая кожа; волосы выпадали. Когда случилось ЭТО, они уже не могли самостоятельно передвигаться, слишком больно. Не могли обходиться без постоянной врачебной помощи. Я не мог смотреть им в глаза…

Он замолчал, повернул голову и прислушался. Тишина поползла из углов робкими тенями. Барабан за потолком начал выбивать ритм. Боль выкручивала руки, ломала уцелевшие суставы, она подсказывала Федору, что будет дальше.

– Хочешь сказать, что… сдвиг все в них исправил? Вылечил…

Улыбка старика увяла. Федор обрадовался, его мозг купался в лужице боли и плевать хотел на сантименты.

– Да. Представь себе… – сказал старик просто и поднялся. – Они выздоравливают. Они будут жить…

Он подрегулировал капельницу.

– Как долго? – усмехнулся Федор, во рту вновь стало солоно. – Они обречены, ты знаешь.

Старик молча пошел к выходу. В дверях он остановился, взялся за дверную ручку.

– Может быть, но я хочу, чтобы они жили. Я все сделаю. Все, что угодно, как и моя жена.

– А что она сделала?

– Ты узнаешь со временем… – он открыл дверь, но не уходил. Стоял и смотрел в угол. – Что бы ты ни думал, я благодарен тебе за помощь…

Из коридора в комнату проник странный аромат. Сердце Федора забилось чаще, он нахмурился, ноздри жадно раздувались. Запах будоражил, вызывал знакомое, но подзабытое ощущение. Рот наполнился слюной. Взгляд Федора встретился с глазами старика. Он держал лампу в руке, дрожащие отсветы плавали в черных зрачках. Потом старик кивнул.

– Безопасен не только пепел, – он усмехнулся. – Термическая обработка при соблюдении определенных условий тоже помогает.

Он вышел в коридор.

– Я варю его в автоклаве, – сказал старик из полумрака. – На вкус – не так уж и плохо…

Дверь закрылась.

Темнота прильнула к Федору, накрыла лицо удушливой ладонью. Барабанный ритм рвал голову, как минометный огонь. Он задергался, каталка опасно закачалась, покатилась на невидимых колесиках, но устояла. Ремни тоже выдержали. Федор бешено вращал запястьями и тянул, кисти намокли горячим, боль грызла огрубевшую кожу, но вяло – нехотя. Запах забил ноздри, слюна наполняла рот, словно открыли кран. Он выталкивал ее языком прямо на подбородок, плевался, словно юродивый. Мыль о том, чтобы проглотить ее, казалась отвратительной. Кровь ухала в голове, сердце бесновалось. Рот вновь наполнялся влагой. Копчик вдруг всеми силами возненавидел то, что заставляло тело истекать слюной по самому себе, лишь бы только жить. Жить в мире, в котором само понятие жизни утратило прежний смысл…

Под грохот барабана и хриплый голос в голове Федор открыл рот и высунул язык. Темнота помогла ему, ухватила плоть невидимыми пальцами. Он с хрустом сомкнул челюсти. Рот мгновенно заполнился горячим, бурлящим. Губы разошлись. Кровавый фонтан выбросил ошметок на кафельный пол.

Сташ, рослый караульщик в серой, неприметной в мохнышовых зарослях рубахе втолкнул в дверь закутанного в плащ незнакомца. Самострел стражника при этом мирно висел за спиной, стало быть, опасности чужак, по его мнению, не представлял.

– Вот, хранитель, сам на кордон вышел, – потупив глаза, словно стыдясь того, что это не он поймал пришлеца, пояснил Сташ. – Говорит, ты его видеть хотел.