Каникулы Уморушки - Каришнев-Лубоцкий Михаил Александрович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/27
• Следующая

А покинутый своими друзьями Гвоздиков, не подозревая о случившемся, играл роль Кота в сапогах так, как не играл ни одной из своих ролей в жизни. Когда поддавшийся на его уговоры Людоед превратился в льва, Иван Иванович с шипеньем и фырканьем забился под стол и уже оттуда, сверкая позеленевшими очами и тщетно пытаясь утихомирить вставшую на спине дыбом шерсть, попросил, а точнее, умолил Людоеда превратиться в мышь. И лев исчез, а на его месте возникла маленькая серая мышь, сделанная из папье-маше и других подручных материалов в кружке «Юный дизайнер». И Гвоздиков увидел мышь – и этот момент был вершиной его перевоплощения.

Великий реформатор сцены Константин Сергеевич Станиславский непременно уронил бы слезу восторга и восхищения при виде поклонника своей системы, сигаюшего из-под стола на беззащитную жертву театрального искусства. Тихий треск, легкое шуршание – и Людоед исчез в пасти вероломного слуги маркиза Карабаса. Людоеду пришел конец, а вместе с его концом пришел конец и спектаклю.

Пять раз Пузырьков закрывал и открывал занавес, и все пять раз подряд под шумные крики «браво!» и гремящие аплодисменты выходили участники спектакля на поклоны к зрителям. «Скорей бы они раскланялись! – подумал он, облизывая пересохшие губы. – В буфете лимонадом торгуют, вот бы напиться сбегать!»

И его мечта сбылась: после пятого выхода на поклоны Игорь Игоревич сказал: «Довольно, братцы! Больше не выходим».

Зрители, похлопав еще немного, успокоились и пошли по домам. А Пузырьков кинулся в буфет и с аппетитом опустошил целую бутылку лимонада. Отдышавшись, он хотел было, как и все, идти домой и тут вдруг вспомнил о втором поручении Маришки Королевой.

– А письмо-то я не отдал Иван Иванычу!.. – хлопнул он себя ладонью по лбу. – Хорошо, хоть вовремя вспомнил!

И Пузырьков ринулся снова в актовый зал. На счастье, Иван Иванович еще не ушел: он стоял неразгримированный и не переодевшийся в нормальный костюм и давал интервью корреспонденту областного радио.[4]

– В каждом ребенке есть какой-нибудь талант. Иногда этот талант сидит в ребенке тихо, как мышка, и задача педагогов откопать его, вынуть из этой мышеловки, которую многие называют апатией и ленью, – услышал Пузырьков последние слова старого учителя.

Корреспондент поблагодарил Ивана Ивановича, еще раз поздравил с победой в смотре, выключил диктофон и, попрощавшись, ушел.

– Вам записка, Иван Иваныч, – протянул Пузырьков конверт Гвоздикову. – Маришка просила передать.

– А где она сама? – удивился тот. – Где ее подружка?

Не получив ответа, Иван Иванович решил прочитать послание. Записок было две, и когда Гвоздиков их прочел, то по одному его виду Пузырьков понял, что дела у почетного педагога плохи.

– Что-нибудь случилось? – участливо спросил он пригорюнившегося артиста. – Может быть, вам помочь?

– Нет-нет, мальчик, спасибо, – торопливо поблагодарил Гвоздиков. – Я сам. – Он не стал объяснять, что сделает «сам», и, попрощавшись с Пузырьковым, быстро пошел прочь, на ходу пряча в ботфорты сапог злополучные письма Маришки и Кости.

– А переодеваться не будете? – крикнул ему вслед заботливый Пузырьков. – Так и пойдете в кошачьем костюме?

– Дома, дома переоденусь! – уже в дверях откликнулся Гвоздиков и исчез в пустынных школьных коридорах.

Так закончился городской смотр драмкружков, но не наша правдивая повесть.

Если Маришке и Уморушке для того, чтобы сесть в поезд и ехать в Москву было достаточно одного – купить билеты, то для Гвоздикова этого было маловато. Ему еще нужна была справка из ветеринарной лечебницы о том, что он совершенно здоровый и незаразный кот. Конечно, Иван Иванович мог бы сбегать в ветлечебницу и выпросить там такую справку, но по здравому рассуждению он не стал этого делать.

«Прорвусь на поезд и так: без всякой справки, – решил он после некоторых колебаний. – Дам проводнику понять, что я от цирка отбился, от самого Юрия Куклачева. Нехорошо, конечно, обманывать, но что делать…»

И Иван Иванович, с трудом зажав в правой лапе карандаш и мучаясь от неудобства и стыда за свой обман, вывел на маленьком клочке бумаги:

«Просим вернуть кота Ю.Куклачеву. Москва. Госцирк».

После чего засунул бумажку за бантик, повязанный на шее заботливой Уморушкой, и выскочил в окно на улицу.

На вокзале, несмотря на обычную летнюю толчею и огромное скопление народа, никто не обратил внимания на странного бродячего кота. Все пассажиры были заняты своими делами: кто покупал билеты, кто узнавал в справочном бюро о прибытии и отправлении поездов, кто перекусывал тем, что послал общепит в привокзальном буфете, кто… Да мало ли дел у пассажиров на железнодорожном вокзале? Вот и Гвоздиков, подкараулив момент, когда место у автоматической справочной опустеет, и воровски оглянувшись по сторонам, лихо запрыгнул на пульт автомата и быстро нажал на клавишу со словом «Москва». Захлопали металлические листы, сменяясь один на другой, и вскоре остановились на том месте, где было расписание московских поездов.

«В шестнадцать тридцать ближайший», – отметил Гвоздиков и быстро спрыгнул с автомата. Посмотрел на часы, висевшие посреди вокзала под потолком, и радостно подумал: «Уже шестнадцать… Через полчаса – в путь!»

И тут он почувствовал голод, страшный собачий[5] голод.

«Я же с утра ничего не ел!.. – с горечью вспомнил Гвоздиков и прислонился к стене. – Блюдечко жидкой сметаны, кусочек черствого сыра – и все!.. С восьми утра до шестнадцати ноль-ноль, кроме фальшивой мышки из папье-маше, маковой росинки во рту не было!»

Иван Иванович посмотрел по сторонам в робкой надежде увидеть, чем можно было бы поживиться, и на свое счастье узрел сидевшего в дальнем углу зала ожидания мужчину, с аппетитом уплетающего молочные сосиски. Мужчина ехал из Москвы в Хабаровск, и в Светлогорске у него была пересадка. Пошатываясь от голода и чувства неловкости за свое поведение, Гвоздиков поплелся непрошенным гостем на чужое пиршество.

Но пассажир с сосисками словно бы и не заметил пришедшего к нему попрошайку. Он продолжал уплетать за обе щеки столичные деликатесы. «Жадный молодой человек, – грустно подумал Гвоздиков, – очень жадный… Такой ни за что не угостит…»

Ивану Ивановичу захотелось рассказать жалкому скупердяю историю о мышке, которая съела однажды дюжину молочных сосисок, не поделившись ни с кем из своих братьев и сестер, и от этого в тот же день скончалась от заворота кишок. Но подумав хорошенько, Гвоздиков не стал ее рассказывать.

Пассажир, наконец, изволил заметить присутствие голодного кота и лениво спросил Ивана Ивановича:

– Что, микроба, лопать хочется? А сосиску-то заслужить надо.

И Гвоздиков вдруг у ужасу и стыду своему встал на задние лапки, протянул левую переднюю и на чистом кошачьем языке с легкой примесью светлогорского диалекта произнес: «Мррнау!..» – и подумал при этом: «Боже, как низко я пал!»

Удивленный пассажир ахнул и растерянно протянул одну сосиску Ивану Ивановичу. Крепко вцепившись в добычу коготками, Гвоздиков побрел прочь, забыв от расстройства встать на четыре лапы. «Как я мог так унизиться? – думал он, шествуя сквозь толпу удивленно глазевших на него пассажиров и не замечая их. – Выпрашивать еду у какого-то ничтожества, забавляя его шутовскими выходками… Да лучше умереть с голода!.. Лучше разделить грязный мосол или ржавую селедку с каким-нибудь бродячим псом, чем есть сосиску, добытую унизительным способом!.. Прочь ее!! Прочь эту несчастную сосиску!!!» И Гвоздиков в гневе швырнул сосиску прямо в окошко дежурному по вокзалу.

• Предыдущая
• 19/27
• Следующая