Задверье - Гейман Нил - Страница 51
- Предыдущая
- 51/75
- Следующая
Вид у Джессики стал такой, будто она изо всех сил сдерживает слезы. Глаза у нее заблестели.
– Ты не проходишь никакого испытания, Ричард. Ты… У тебя был нервный срыв. Несколько недель назад. Думаю, ты просто сломался. Я разорвала нашу помолвку, ведь ты так странно себя вел, будто стал совсем другим человеком, я… я не смогла этого выносить… а потом… потом ты исчез.
По щекам у нее заструились слезы, и она замолчала, сморкаясь в бумажный носовой платок. Затем вступил другой Ричард:
– Я бродил, одинокий и сумасшедший, по улицам Лондона, спал под каким-то мостом, ел то, что находил в мусорных баках и урнах. Трясущийся, потерянный, одинокий. Бормотал себе под нос, говорил с теми, кого не существует…
– Мне очень жаль, Ричард.
Она заплакала. Некрасиво скривившись, лицо утратило привлекательность. Тушь потекла унылыми струйками, нос покраснел. Он никогда не видел ее такой расстроенной, такой ранимой и только тут осознал, как же ему хочется взять на себя ее боль. Ричард протянул к ней руку, желая ее обнять, утешить и подбодрить, но мир накренился, ускользнул, искривился и изменился…
Кто-то на него наткнулся, выругался и пошел своей дорогой. Он лежал навзничь на платформе, над головой – яростное свечение ламп в час пик. Одна половина лица липкая и холодная. С трудом отлепив голову от асфальта, он понял, что лежит в луже собственной блевотины. Во всяком случае, хотелось надеяться, что это его собственная. В глазах проходящих мимо читалось отвращение, или, точнее, они даже не смотрели на него, а, быстро скользнув взглядом, поскорей его отводили.
Отерев лицо руками, он попытался сесть, но не смог вспомнить, как это делается. Ричард заскулил. Зажмурил покрепче глаза и решил никогда больше их не открывать. А когда все же открыл – тридцать секунд, или час, или день спустя – платформа была погружена в полумрак.
Он с трудом поднялся на ноги. Никого.
– Эй? – позвал он. – Помогите. Пожалуйста.
На скамейке, наблюдая за ним, все еще сидел Гарри.
– Ну, тебе все еще нужно, чтобы тебе говорили, что делать?
Оттолкнувшись от скамейки, Гарри сделал несколько шагов к столбу, возле которого стоял Ричард.
– Ричард, – настойчиво сказал он. – Я – это ты. И посоветовать тебе я могу только то, что говоришь себе ты сам. Вот только, быть может, тебе слишком страшно и ты себя не слушаешь.
– Ты – не я, – упорствовал Ричард, хотя сам уже в это не верил.
– Потрогай меня, – предложил Гарри.
Ричард протянул руку – она вошла прямо в лицо Гарри, раздавила, расплющила, точно ткнулась в теплую жвачку. В воздухе вокруг нее Ричард ничего не почувствовал.
И поспешно убрал руку из этого лица.
– Вот видишь? – спросил Гарри. – Меня тут нет. Есть только ты один: ходишь взад-вперед по платформе, говоришь сам с собой, пытаешься набраться храбрости, чтобы…
Ричард не собирался ничего говорить, но его губы задвигались сами собой, а голос произнес:
– Пытаюсь набраться храбрости, чтобы что?..
– Управление лондонского транспорта приносит извинения за задержку поездов, – сказал низкий голос из громкоговорителя и, искаженный эхом, разнесся по платформе, – вызванную несчастным случаем на станции «Блэкфрайерз».
– Вот это самое, – кивнул Гарри. – Стать несчастным случаем на станции «Блэкфрайерз». Покончить со всем этим. Твоя жизнь – лишенная радости, лишенная любви пустышка. У тебя нет друзей…
– Я тебя понял, – прошептал Ричард.
Гарри окинул его откровенно оценивающим взглядом.
– По-моему, ты придурок, – честно сказал он. – Просто посмешище.
– У меня есть д'Верь и Охотник, а еще Анастезия.
Гарри улыбнулся. В этой улыбке сквозила искренняя жалость, и Ричарду она причинила боли больше, чем любая враждебность или ненависть.
– Опять воображаемые друзья? Мы все в офисе над тобой смеялись из-за этих троллей. Помнишь их? Они стояли у тебя на письменном столе. – Он расхохотался.
Ричард рассмеялся тоже. Происходящее было слишком ужасно: не оставалось ничего иного – только рассмеяться. Некоторое время спустя его смех иссяк. Запустив руку в карман, Гарри извлек маленького пластмассового тролля. Того самого, с кудрявой пурпурной шевелюрой, который когда-то сидел на мониторе Ричарда.
– Вот, держи, – сказал Гарри, бросая тролля Ричарду. Ричард попытался его поймать, даже протянул руки, но игрушка упала сквозь них, будто их тут и не было вовсе. Опустившись на четвереньки, Ричард зашарил по асфальту в поисках тролля. Ему показалось, будто игрушка – единственный оставшийся ему осколок его реальной жизни: если бы он только мог вернуть его, быть может, с ним вернулось бы и все остальное.
Вспышка.
Снова час пик. Поезд изверг сотни людей, еще сотни пытались попасть в вагоны, и стоявшего на четвереньках Ричарда стали пихать и пинать пассажиры. Кто-то отдавил ему пальцы. Пронзительно вскрикнув, он, точно обжегшийся ребенок, сунул пальцы в рот. На вкус они были отвратительные. Ему было все равно: всего в десяти футах, на краю платформы, лежал его тролль. Медленно-медленно он пополз на четвереньках через толпу. Его ругали. Не пускали. Отталкивали. Он никогда не думал, что десять футов – это целое путешествие.
Услышав над собой тоненький смешок, он спросил себя, кто бы это мог быть. Пугающий был смешок – гадкий и странный. И каким же надо быть сумасшедшим маньяком, чтобы вот так хихикать. Он тяжело сглотнул и, когда смешок затих, вдруг понял.
Он почти достиг края платформы. В поезд входила пожилая женщина и, перенося ногу в вагон, столкнула пурпурноволосого тролля во тьму, в зазор между поездом и платформой.
– Нет! – вырвалось у Ричарда.
Он еще смеялся – неловким с присвистом смешком, – но слезы щипали ему глаза, лились по щекам. Он потер глаза руками, от чего их защипало еще больше.
Вспышка.
Платформа снова темна и тиха. Поднявшись на ноги, он нетвердым шагом прошел последние несколько шагов до края.
Вон он там, на путях у контактного рельса, того, по которому ток идет, – крохотный мазок пурпура. Его тролль.
Он поглядел перед собой. На стене за рельсами и противоположной платформой были налеплены большие плакаты. Огромные щиты рекламировали кредитные карточки, спортивную обувь и отдых на Кипре. Но прямо у него на глазах слова искривлялись и мутировали.
Сами слоганы стали иными. «Покончи со всем», – говорил один. «Положи конец своим страданиям», – требовал другой. «Будь мужчиной – прикончи себя», – увещевал третий. «Получи фатальный исход сегодня», – завлекал четвертый.
Ричард кивнул. Он говорил с самим собой. На щитах написано совсем не то, что он видит. Да, он говорит с самим собой, пришла пора прислушаться.
Шум поезда. Как будто совсем недалеко и приближается к станции.
Он сжал зубы и закачался из стороны в сторону, словно его еще толкали пассажиры, хотя сейчас на платформе никого не было.
Поезд все приближался. Его огни светили из туннеля, точно глаза чудовищного дракона из детского ночного кошмара. И тут он понял, сколь малое усилие потребуется, чтобы остановить боль, чтобы раз и навсегда унять всю боль в мире. Поглубже засунув руки в карманы, он сделал глубокий вдох. Так просто, совсем просто. Кошмарное мгновение – и все будет кончено…
В кармане что-то было. Он ощутил под пальцами что-то твердое, гладкое и почти округлое.
И вытащил из кармана… кварцевую бусину. И вспомнил, как ее подобрал. Он стоял тогда за Черномостом. А бусина была из ожерелья Анастезии.
Вдруг откуда-то – из его головы или нет, – ему показалось, донесся голос крысословки:
– Держись, Ричард. Держись.
Он не знал, помогает ли ему кто-нибудь в это мгновение. Он подозревал, что поистине говорит с самим собой. Что вот сейчас говорит настоящий он.
И Ричард наконец прислушался.
Кивнув, он убрал бусину в карман. Стоял на платформе и ждал, когда подъедет поезд. А тот вкатил на станцию, замедлил ход и остановился.
С шорохом и шипением раздвинулись двери. Вагон был полон мертвецов. Людей всех видов и мастей, которые все до единого были однозначно и несомненно мертвы. Тут были свежие трупы с рваными ранами на горле и пулевыми отверстиями на виске. Тут были старые, высохшие тела. За петли у верхнего поручня держались опутанные паутиной кадавры, а на сиденьях покачивались осклизлые разлагающиеся останки. И все они, насколько мог судить Ричард, нашли смерть от собственной руки. Тут были трупы мужчин и трупы женщин. Ричарду подумалось, что некоторые лица он видел – на плакатах и листовках, пришпиленных к длинной стене. Но он уже не мог вспомнить, где это было, когда это было. В вагоне пахло, как пахнет, наверное, в морге под конец долгого летнего дня, утром которого холодильное оборудование окончательно отказало.
- Предыдущая
- 51/75
- Следующая
