Песнь Хомейны - Роберсон Дженнифер - Страница 73

Воин, отвергший свою толмоору, отказывается и от грядущей жизни.

Думаю, никто из нас не пожелал бы этого. Я подумал о Тинстаре и прочих подобных ему, правящих Хомейной. Нет. Ничего удивительного, что Дункан не думает о том, чтобы изменить свою толмоору.

Я сдвинул брови — кое-что все-таки оставалось мне непонятным:

— Ты хочешь сказать, что даже один воин, отказавшийся от своей толмооры, может нарушить равновесие судеб мира?

Дункан тоже помрачнел. Впервые он с трудом подыскивал слова, словно понимая, что хомэйнский никогда не сможет передать того, что я хотел узнать. Но Древний Язык не мог помочь ему: его слишком плохо знал я. А то, что знал, было мне известно от Финна: он же никогда не говорил о столь личных для Чэйсули вещах.

Наконец, Дункан вздохнул:

— Фермер отправляется в Мухаару сегодня вместо того, чтобы сделать это завтра. Его сын падает в колодец. Сын умирает, — он сделал знакомый жест: ладонь вверх, пальцы веером. — Толмоора. Но если бы фермер ушел завтра, а не сегодня, остался бы его сын жить? Я не могу сказать. Служит ли смерть какой-то высшей цели? Быть может. Если бы он выжил, уничтожило бы это узор судьбы?

Возможно. Я не могу сказать, — он пожал плечами, — Я не могу знать, чего хотят боги.

— Но ты служишь им настолько слепо…

— Нет. С открытыми глазами, — он не улыбался. — Они дали нам Пророчество, чтобы мы знали, чего добиваемся. Мы знаем, что потеряем, если не будем продолжать служить ему. Моя вера такова: если изменить определенные события, они могут повлиять на другие события и, в свою очередь, изменить их. Если изменений, пусть и незначительных, будет достаточно, они могут изменить что-то большее. Быть может, даже Пророчество Перворожденного.

— Итак, вы всю жизнь живете в цепях, — я не мог понять глубину его преданности Пророчеству. Не мог понять смысла подобной преданности.

Губы Дункана тронула легкая улыбка:

— Ты носишь венец, господин мой Мухаар. Ты, конечно же, знаешь его тяжесть.

— Это другое…

— Да? Даже теперь перед тобой стоит задача найти наследника. И, чтобы возвести принца на трон Хомейны, ты готов забрать у меня сына.

Я уставился на него, чувствуя пустоту внутри больного тела:

— У меня нет выбора.

— У меня тоже, господин мой Мухаар, — Дункан неожиданно показался мне страшно усталым. — Но жизнь моего сына будет полна тягостей.

— Он будет принцем Хомейны, — мне казалось, что высокий сан должен перевесить все тягости. Он снова стал серьезен:

— Когда-то этот титул был твоим. И ты едва не погиб из-за него. Не пытайся преуменьшать опасность, связанную с высоким саном.

— Донал — Чэйсули, — мгновение я не мог придумать, что сказать еще. В этот момент я понял, что даже я сам служил богам. Дункан не раз говорил, что это трон Чэйсули, и что однажды на него вместо хомэйнского Мухаара сядет Мухаар-Чэйсули. А теперь я всего несколькими словами превратил предсказание в реальность.

Или люди всегда так слепы в том, что касается богов, даже когда служат им?

— Чэйсули, — откликнулся Дункан, — и новое звено отковано.

Я посмотрел на Кая. Я вспомнил о соколе и волке Донала — два лиир вместо одного. Времена менялись, время шло, и иногда слишком быстро.

Я вздохнул и потер колени.

— Хомэйны не примут его. По крайней мере, не так легко. Он Чэйсули до мозга костей, несмотря на свою хомэйнскую кровь.

— Верно, — согласился Дункан, — ты начинаешь осознавать опасность.

— Я могу уменьшить ее. Могу уничтожить этот выбор. Могу сделать так, что хомэйны наверное примут его.

Дункан покачал головой:

— Меньше, чем восемь лет назад, по твоей воле окончилась кумаалин Шейна.

Слишком недавно. Такие вещи просто не делаются.

— Нет. Но я могу упростить это.

— Каким образом?

— Женив его на Айслинн. Дункан резко поднялся:

— Но ведь они еще дети!

— Сейчас — да, но дети становятся взрослыми, — мне вовсе не хотелось увидеть ошеломление и гнев на его лице, но выхода не было. — Раннее венчание, Дункан, как это принято в королевских домах. Через пятнадцать лет Доналу будет — двадцать три, так? Айслинн — шестнадцать, достаточно, чтобы сыграть свадьбу.

Тогда я назначу его своим наследником.

Дункан закрыл глаза. Я увидел, как его правая рука приподнялась в привычном жесте:

— Толмоора лохэлла мей уик-ан, чэйсу, — в его голосе была беспомощность, которая, я видел, точила его душу. Дункан был не из тех, кто пытается приукрасить свои истинные чувства.

Я вздохнул и с приличествующим выражением лица сделал жест, означавший пожелание мира Чэйсули: Чэйсули и-хэлла шансу.

— Мир! — слово было произнесено с горечью: снова нечто новое для Дункана.

— Мой сын этого не узнает.

Я снова почувствовал ломоту в костях и поплотнее завернулся в свое одеяние:

— Думаю, я тоже этого не знал. А ты?

— О нет, знал, — тут же откликнулся он с горечью. — Более, чем ты, Кэриллон. Ведь Аликс пришла ко мне.

Удар достиг цели. Я поморщился, вспомнив об Электре, я знал, что мне придется во всем этом разобраться, и чем скорее, тем лучше. Видят боги, Тинстар и так отнял у меня достаточно времени.

— Я пошлю за Аликс, — сказал я наконец. Холод пробирал меня до костей меня, но не Дункана, похоже, он его не чувствовал. — И за Доналом. Я объясню им обоим. Можно было бы послать Кая, но у меня есть другое поручение для тебя.

Я ожидал отказа, но Дункан не сказал ничего. В его позе чувствовалась безмерная усталость, почти покорность, а в глазах — горькое понимание. Он всегда и во всем был на шаг впереди меня.

— Дункан… прости меня. Я не хотел отнимать у тебя сына.

— Не проси прощения за то, чего хотели боги, — он поднял руку, и ястреб опустился на нее. Никогда я не мог понять, как Дункану удается держать его на руке: все же Кай — тяжеленная птица.

— Что же до твоего дела — я исполню его. Оно даст мне возможность выбраться из этих стен…

Он передернул плечами, словно повторяя мой жест — только причина была другой.

— Они давят… — сказал он наконец. — Как они давят… как сковывают душу Чэйсули…

— Но разве не Чэйсули возвели эти стены? — я был удивлен тем, какой страстью звучал его голос.

— Мы построили их и мы оставили их, — он покачал головой. — Я оставляю их.

Моему сыну, не мне придется учиться жить в этой клетке. Я слишком стар для того, чтобы менять свои привычки.

— Так же, как и я, — с горечью откликнулся я. — И таким меня сделал Тинстар.

— Тинстар изменил твое тело, но не душу, — ответил Дункан. — Не позволяй плоти властвовать над сердцем.

На мгновение по его лицу скользнула тень улыбки — и он покинул комнату.

Я вошел в покои Электры и увидел ее сидящей у створчатого окна. Свет солнца, заставлявший сиять ее волосы, не позволял ей видеть меня — она повернула ко мне голову только когда хлопнула закрывающаяся дверь.

Она не встала — сидела на скамье, кутаясь в черный плащ, словно то был колдовской покров, сотканный Тинстаром. Капюшон плаща лежал у нее на плечах, и две мерцающих бледно-золотых косы, перевитых серебром, сбегали по спине.

В ее чреве было дитя Тинстара, как прежде — мое. Это привело меня в ярость — но недостаточную, чтобы я не мог скрыть ее. Я просто стоял перед ней на пороге комнаты, позволив ей видеть то, что сделало со мной чародейство, давая ей понять, что это было ее деянием.

Она чуть подняла голову. Ни грана своей вызывающей гордости не утратил она, даже зная, что оказалась в ловушке.

— Он оставил тебя здесь, — сказал я. — Значит, ты так мало значишь для него?

Губы ее еле заметно дрогнули. Я сыпал соль па открытую рану.

— Пока ты не убьешь меня, я все равно буду принадлежать ему.

— Но не думай, что я убью тебя. Она улыбнулась:

— Я — мать Айслинн и Королева Хомейны. Ты ничего не можешь мне сделать.

— А если я скажу, что ты ведьма?

— Скажи это, — отпарировала она. — Предай меня казни, и посмотрим, чем откликнется на это Солинда!