Больны любовью (ЛП) - Дункан Дейдра - Страница 37

Чен оборачивается ко мне с пониманием в глазах.

— Можете быть свободны, доктор Роуз. Идите поспите.

Ого. Так у него и сердце есть.

— Спасибо, сэр, — выдыхаю я сквозь смех. Я такая непрофессиональная. Такая злая. Такая уставшая.

Я смеялась над ней. И мне даже не стыдно.

Вот что сделала со мной медицина? Сделала меня чёрствой?

Ужас.

В машине телефон вибрирует — Лекси рассылает в общий чат фото с этой сценой (лицо девушки, конечно, замазано) с подписью: «ЗАЩИТИ КЛИТОР!»

И знаете что? Пусть я и сволочь, но я всё ещё смеюсь, когда заваливаюсь в кровать.

Ноябрь, Год 2

Сент-Винсент — самое загруженное родильное отделение в округе, и по причинам, которые никто не может внятно объяснить, каждую смену здесь работает только один ординатор вместе с дежурным акушером-госпиталистом. Полгода сюда прикрепляют ещё интерна, но работы хватает как минимум на троих старших ординаторов. Дежурить одному на втором году обучения — всё равно что захлёбываться под цунами, пока толпа людей на серебристых сёрфах кричит мне сверху, что я не умею плавать.

Ошибки случаются часто — не только мои. И только в этом месяце я понял, насколько мастерски госпиталисты умеют заставить меня чувствовать вину за их собственные промахи.

Грейс весь месяц была идеальным ночным ординатором. Когда я прихожу утром, она уже бодра и улыбается, держа в руках список пациентов, разукрашенный её радужными ручками. Иногда она даже оставляет для меня чёрный кофе, и я начал приносить ей по утрам шоколадный пончик, просто чтобы увидеть её улыбку.

Её утренние доклады безупречны — куда лучше моих вечерних. Мне кажется, первый час каждой смены она проводит, вычищая в картах все мои ошибки. Я перечитываю свои записи дважды перед тем, как подписать их, но ошибки всё равно остаются.

Прелесть электронной истории болезни в том, что в ней полно шаблонов и сокращений. Доктор Нараян — самый неприветливый госпиталист, когда-либо работавший в этих стенах, да и, пожалуй, худший человек на планете — лишила меня доступа к шаблонам, якобы чтобы улучшить качество моих записей. Теперь мне приходится писать всё с нуля, и на это уходит втрое больше времени.

Заметки Грейс идеальны, и каждое утро она успевает осмотреть минимум половину пациентов, включая тех, кто готовится к выписке. Это сильно облегчает мне жизнь. Если бы я и без того не был наполовину в неё влюблён, это бы окончательно перевесило чашу весов.

Она — моё спасение.

Прошёл месяц после Хэллоуина. Она до сих пор не знает, что пьяная Грейс призналась, как сильно я ей нравлюсь. Трезвая Грейс по-прежнему сдержанна, но её улыбки стали мечтательными, а щеки розовеют, когда я дотрагиваюсь до неё. Это самая долгая прелюдия в истории.

Я отчаянно хочу, чтобы она наконец опустила свой щит. Чтобы призналась в своих чувствах открыто, трезво. И она это сделает.

Когда полностью мне доверится.

Я терпелив. Ожидание окупится. Скоро.

Правда?

Очень надеюсь, что я не обманываю себя.

Направляясь в больницу на рассвете последнего дня ноября, я улыбаюсь сам себе. Светофоры отражаются в каплях дождя, рассыпаясь красными и зелёными пятнами по салону моей машины, окрашивая чёрную кожу сидений в рождественские цвета. Прохладная дорога до заднего лифта, ведущего на послеродовое отделение, почти не отвлекает меня от мысли о скорой встрече с ней.

В следующем месяце нас распределят по разным отделениям: она пойдёт на дневные смены в родильное отделение TUMC, а я — на гинекологическую хирургию. Эти утренние передачи дежурств останутся в прошлом.

Я тихо вхожу в нашу крохотную ординаторскую, ожидая найти её с кофе и свежераспечатанным списком пациентов. Но вместо этого в комнате темно. Над головой горят разноцветные рождественские гирлянды, которые мы оставили на весь год, их радужный свет отражается от белых стен. Список действительно напечатан и лежит под телефоном ASCOM на маленьком холодильнике, который мы используем как прикроватную тумбочку. А Грейс свернулась клубком на нашей узкой кровати, крепко спит поверх одеяла.

Я чуть не спотыкаюсь о её туфлю, когда что-то внутри меня тянет ближе. Радужный свет ложится на её лицо пятнами: голубое пятно на щеке, розовое на губах, зелёное и жёлтое в волосах.

Её ровное дыхание слегка колышет выбившиеся пряди на щеке. Рука сама тянется вперёд — я убираю локон с её лица, скользя пальцем по виску и щеке. Она шевелится, и из её горла вырывается тихий стон.

— Джулиан? — Она, не открывая глаз, произносит моё имя таким сонным голосом, как будто узнала меня только по прикосновению.

— М-м, я здесь. — Я опускаюсь на колени рядом с ней.

Её веки дрожат, потом медленно поднимаются. В темноте отражаются огоньки гирлянды.

— Вот она ты. Тяжёлая ночь?

Её ленивое утро улыбки заставляет моё сердце сбиться с ритма. Оно делает один сильный удар, а потом гонит кровь по венам быстрее, пока я представляю, как забираюсь к ней под одеяло.

Она моргает, всё ещё улыбаясь, но потом её взгляд проясняется, и она резко напрягается.

— Господи. Я не сделала обход. Чёрт. Не верю, что заснула.

Я убираю руку, когда она садится и свешивает ноги с кровати, потирая глаза.

— Всё нормально. Технически, обходить всех должен я.

Она хватает телефон и корчит недовольную гримасу.

— Я поставила будильник на 16:30 вместо 4:30 утра. — Она берёт список и зевает.

— Ты... ты просыпаешься в 4:30, чтобы помочь мне с обходом?

Она смотрит на меня и вдруг задерживает взгляд. Цветные огоньки ложатся пятнами на её кожу и волосы, пока она быстро заправляет прядь с моего лба.

— Просто... к тебе придираются по глупым причинам, а я всё равно обычно не сплю, и... — она вздыхает, опуская взгляд на колени, и её голос становится почти неслышным, — я хочу, чтобы твои дни были хорошими, Джулиан.

У меня перехватывает дыхание. Такие простые слова.

Я хочу, чтобы твои дни были хорошими.

Но для меня они значат совсем другое.

Я хочу, чтобы ты был счастлив.

Я готова пожертвовать своим покоем ради тебя.

Её светлые глаза поднимаются, встречаясь с моими.

Я уже не вернусь назад. Всё происходит прямо сейчас, словно кто-то приставил пистолет к моему сердцу, готовый изменить всё. Её палец на спусковом крючке, и, глядя в её глаза, я не знаю, нажмёт ли она на курок или опустит оружие, даруя мне пощаду.

И я позволю ей сделать и то, и другое, правда? Лёд медленно обволакивает мои вены, пока истина раскрывается внутри меня. Я позволю ей разрушить меня — и сделаю это с улыбкой.

Теперь я принадлежу ей.

А что если она так и не согласится принадлежать мне?

— Грейс...

ASCOM резко взвизгивает, и мы оба вздрагиваем. Я беру трубку, почти не слушая медсестру, которая быстро рапортует о пациентке в приёмном покое. Не могу отвести взгляд от Грейс, хотя она сосредоточенно изучает список, избегая встречи глазами.

— Сейчас буду.

— Спасибо, доктор Сантини. Сегодня же ваш последний день, верно? Нужно как-то отметить.

— Ага, конечно. — Я вешаю трубку.

Грейс протягивает мне список, но я всё ещё не могу оторваться от её лица, от созвездия веснушек на носу, от той, что на губе. Передача дежурства превращается в бессмысленную формальность. Я почти ничего не слышу, пока она не говорит:

— Последняя пациентка — та, за которую тебе придётся поволноваться.

Наконец, я концентрируюсь на информации. Женщина находится в реанимации. Необычно для акушерства-гинекологии.

— Она поступила через приёмное отделение несколько часов назад в состоянии септического шока после выкидыша. Положительный тест на беременность и кровотечение, но на УЗИ живота — куча всякой дряни в матке. В операционную сразу её не повезли — не была стабильна, да и осмотреть её я толком не смогла, температура сбила её с сознания. Сорок один с лишним! Представляешь? Как только стабилизируется, поведёшь её на выскабливание.