Проданная драконом, купленная Смертью (СИ) - Юраш Кристина - Страница 18

А живот…

Большой. Круглый. Месяц седьмой-восьмой! Не меньше!

— Сюда! — закричала я, распахивая дверь. — Быстро! Доктор! Доктор Эгертон!

Доктор уже был на ногах, как будто чувствовал — беда не дремлет.

— Несите ее в операционную! Осторожней! — рявкнул он, и голос его снова стал ледяным, резким, безжалостным. — Нонна! Готовь «Сердце Луны» и чистые бинты! И не стой, как пугало на капустной грядке!

Я метнулась к полкам, но на бегу успела спросить у женщины в сером платке, что дрожала у двери:

— Вы — родственники?

— Нет… Соседи, — выдохнула та, сжимая кулаки. — Мы… Мы едва оттащили его. Он кричал, что она ему изменила… Что ребёнок — не его… Он… Он бил её ногами! В живот! Говорил: «Если не мой — пусть не родится!». Она ни с кем не гуляла! Более добродетельной женщины я ни разу не встречала!

Сердце упало в пятки.

Опять. Опять мужчина, который считает женщину своей собственностью. Опять ложь. Опять боль.

— Как её зовут? — спросила я, хватая склянку с фиолетовой меткой.

— Марина, — прошептала соседка. — Марина Лорен.

Марина.

Я запомнила.

В отличие от Лиама, чьё имя я узнала слишком поздно.

— НОННА! ГДЕ ТЕБЯ СОВЕСТЬ НОСИТ! — взревел доктор из операционной. — ИЛИ ТЫ РЕШИЛА УСТРОИТЬ ЧАЙНЫЕ ПОСИДЕЛКИ С СОСЕДКАМИ?! КОГДА ЗАКОНЧИТЕ СО СПЛЕТНЯМИ, БУДЬТЕ ТАК ЛЮБЕЗНЫ ВСПОМНИТЬ, ЧТО ЗДЕСЬ УМИРАЕТ ПАЦИЕНТ!

Я ворвалась в комнату с бинтами в одной руке, зельем — в другой.

Доктор уже срезал рубаху ножницами. Живот — синий от ударов. Кожа — натянута, как барабан.

А внизу — кровь.

Слишком много крови.

— Давление падает, — прошипел он, прижимая светящуюся магией ладонь к животу. — Сердце матери — слабое. Сердце ребёнка — еле бьётся.

Он поднял на меня глаза — не гневные. Отчаянные.

— «Сердце Луны» — внутрь. Быстро. И не дрожи, как осиновый лист! Шевелись! А то ползаешь, как беременная гусеница! Быстро!

Я спешно откупорила склянку, подала ему.

Он влил зелье в рот Марине — та не глотала. Всё проливалось мимо.

— Открой ей рот! — приказал он. — И держи голову!

Я повиновалась.

Руки дрожали, но я держала крепко.

Потому что в её закатившихся глазах, даже в бессознательном состоянии, я видела ту же боль, что и в своих — десять лет назад, когда меня обвинили в отравлении.

Ты тоже верила, что любима. Ты тоже думала, что он защитит. А он поверил лжи.

— Держись, Марина, — прошептала я, словно чувствуя в ней родственную душу. — Ты не одна.

Я меня уже не мутило от вида крови. Почти. Еще немного, и я смогу обсуждать за едой открытые раны и богатый внутренний мир пациентов.

Часы тикали.

Кровь текла.

Инструменты позвякивали о железный поднос.

Доктор боролся — не как целитель, а как воин, что отбивает каждую секунду жизни у самой Смерти.

Наконец он отпрянул, вытирая пот со лба.

— Зашей рану на бедре, — бросил он мне. — Я… Я должен подумать.

Он резко вышел.

Я даже не возразила. Аккуратно взяла иголку, вымочила ее в зелье, как это делал доктор, и стала зашивать. Вот здесь я чуть не упала в обморок. “Я зашиваю куртку! Бежевого цвета! Обычная куртка… Зашиваю аккуратно… Потому что это моя любимая куртка!”, — шептала я себе как мантру, чтобы не думать о том, что зашиваю человека.

И вы знаете, это помогло! Я аккуратно зашила рану и срезала нитку. А потом прилепила к ней компресс.

Я справилась! Я только что своими руками зашила рану! Сама! Без подготовки!

Доктор вошел и проверил шов.

— Недурно, — произнес он, отогнув компресс. — Сойдет для первого раза…

И только сейчас я увидела, что его руки трясутся. Вот почему он не мог зашить. У доктора просто тряслись руки.

В приёмной тем временем царила тишина.

Соседи замерли, притихли.

Женщина в платке сжимала подоконник так, что пальцы побелели.

— Доктор… — выдавила она. — Она… будет жить?

Доктор молчал.

Потом — тяжело вздохнул.

— Я сделаю всё, что в моих силах. Но… шансов очень и очень мало. Её тело… Оно уже сдаётся. Как будто решило: «Хватит».

Соседка зарыдала. Остальные соседи опустили глаза.

— А ребёнок? — вырвалось у соседки, и голос её дрожал, как натянутая струна. — А как же ребёнок?

Доктор стоял, опираясь на дверной косяк и вытирая дрожащие руки о полотенце. Его лицо — как выжженная земля после пожара: пепельное, изможденное, но всё ещё твёрдое.

Он помолчал. Потом тяжело вздохнул.

— Дитя пока живёт. Но шансов… мало. Очень мало.

Он поднял глаза на толпу за дверью — на тех, кто принёс Марину, кто слышал её крики, кто видел, как муж бил её ногами в живот.

— Всем — вон, — приказал он. — Сейчас же. Можете прийти завтра! Не надо мне тут дверь подпирать! И на нервы действовать! От того, что вы тут сопите, лучше ей не станет! Я вас уверяю!

Никто не посмел возразить. Даже бойкая всезнающая соседка лишь кивнула и потянула остальных за рукава.

Я осталась стоять в приёмной, глядя, как доктор устало опирается лбом о косяк.

— Простите, что накричал на тебя, — бросил он, не оборачиваясь. — Иногда… просто не хватает слов. Только крик остаётся.

— Я не обиделась, — тихо сказала я с легкой улыбкой. — Вы спасаете жизни. А не устраиваете чаепития.

Он тоже усмехнулся — впервые за весь день. И потрепал меня по голове.

— Вот и умница.

Я пошла стирать бельё — то самое, что пропиталось кровью и потом. Вода в корыте была ледяной, пальцы сразу онемели, но я терла, пока пятна не побледнели. Только после этого я взяла передышку, отогревая руки.

И вдруг поняла: вот почему у доктора нет денег.

Он не торгуется. Не лебезит. Не выставляет счёт.

Он лечит.

Даже если за это не заплатят ни гроша.

Когда я вернулась, доктор уже переносил Марину в палату. Я помогла — поддержала под спину, пока он осторожно опускал её на кровать. Лицо бедняжки было в синяках, глаз припух, губа разорвана. На лбу — компресс, на животе — плотная повязка. Она дышала часто, прерывисто, будто каждая секунда давалась ей с боем.

Доктор поправил одеяло, поправил подушку — не как врач, а как отец.

— Сегодня сделаешь чай, — сказал он вдруг, глядя на Марину. — Вечером придет мой старый друг. Чувствую… партии будут две.

Слово «партии» ударило в висок, как молот.

Две.

Значит, на кону мать и ребёнок.

Он будет играть за них отдельно.