Леонид. Время исканий (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 8

Микоян посмотрел на нее, потом на меня, и его лицо расплылось во всезнающей улыбке.

— Будет, — сказал он с такой уверенностью, словно подписывал очередной приказ по своему наркомату. — Обязательно будет, Лидочка. Такому работнику, как ваш муж, без дачи нельзя. Ему нужно где-то отдыхать от государственных дел.

Наконец гости все осмотрели и стали рассаживаться за праздничный стол. Накрыто было, прямо скажем, богато. Если для ответственных товарищей, это зрелище, должно быть, было привычно, то неизбалованные ребята из ЭНИМСа, из Бауманки и Радиоцентра МФТИ были впечатлены. Стол ломился от яств, которые для большинства москвичей были недостижимой мечтой: тут были и тамбовский окорок, и зернистая икра, и запотевшая бутылка «Столичной», и даже диковинные, источавшие южный дразнящий аромат апельсины.

Когда официальные тосты были озвучены, горячее съедено, а водка сделала свое дело, скованные поначалу чинами и статусом гости расслабились, и разговоры потекли свободнее. Затем начали петь.

Первым, как и подобало парторгу, запел Бочаров. «Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река…»

Его тут же подхватили. Мельников, как хозяин города, пел с хозяйским чувством. Мои ребята из ЭНИМСа и Бауманки, да и сам Костя Грушевой, грянули с молодым энтузиазмом. Это была их песня, их страна, их вера. Я тоже пел, и слова, знакомые мне по учебникам истории, вдруг легли на язык осязаемой правдой.

Потом, когда отгремели последние аккорды, кто-то затянул «Полюшко-поле». Эта песня, написанная всего год назад, уже успела стать народной. И тут уже не удержалась и Лида. Ее чистый, звонкий голос вплелся в хор прокуренных мужских баритонов, и полилось что-то широкое, степное, очень русское. Даже Маленков, до этого сидевший с непроницаемым лицом серого кардинала, едва заметно отбивал такт пухлыми пальцами по скатерти.

Но когда и «Полюшко» отзвучало, Костя Грушевой, мой старый друг, уже заметно охмелевший и оттого ставший смелее, вдруг лукаво подмигнул мне и вполголоса начал: «У самовара я и моя Маша…»

А закончили совсем уж городским фольклором — песней про рецидивиста Ланцова:

'Звенит звонок насчет поверки,

Ланцов задумал убежать.

Не стал зари он дожидаться,

Проворно начал печь ломать'.

Воздух в комнате вдруг изменился. Гул застолья стих, сменившись напряженным, выжидающим молчанием. Эта мелодия была из другого, теневого мира. Не из мира пятилеток и трудовых побед, а из мира темных дворов, коммуналок и пересыльных тюрем. «В трубу он тесную пробрался И на тюремный влез чердак. По чердаку он долго шлялся, Витую веревочку искал».

— «Ланцов задумал убежать…» — подхватил кто-то из моих бауманцев, и песня пошла гулять по столу, передаваемая шепотом, с ухмылками, как тайный пароль.

'Нашел веревку тонку-длинну,

К трубе тюремной привязал,

Перекрестился, стал спускаться,

Солдат заметил, выстрел дал!'

Я не пел, лишь молча слушал, наблюдая за реакцией гостей. Большинство партийцев, вроде Мельникова и Бочарова, замолчали, на их лицах было выражение неловкости. Они знали эту песню, но петь ее в таком обществе было нарушением неписаных правил.

'Казак на серенькой лошадке

С доносом к князю поскакал.

— Я к вашей милости с докладом:

Ланцов из замка убежал'.

Георгий Маленков, слушая эту, хм, балладу, замолчал и, насупившись, демонстративно отодвинул от себя рюмку. Его пухлое лицо недвусмысленно транслировало всем неудовольствие и досаду. Бедняга! Для него, человека, чья карьера строилась на аппаратной работе и полностью зависела от безупречной партийной репутации, любая вольность была непозволительна. Кто знает, кто из присутствующих завтра напишет докладную записку о том, что ответственные работники ЦК подпевают блатным песням. В этой системе осторожность не просто черта характера — это условие выживания.

Но не все оказались такими скучными. Сидевший рядом Анастас Микоян, слушая, как Костя с надрывом выводит свои рулады, вдруг тихо рассмеялся и, ко всеобщему изумлению, подхватил припев. Его голос, с характерным кавказским акцентом, придавал блатной балладе совершенно неожиданный, почти озорной колорит.

— «Его убили, как собаку, его зарыли под кустом…» — с усмешкой пропел он, весело поглядывая на притихших гостей. Он, в отличие от Маленкова, казалось, совершенно не боялся быть уличенным в симпатиях к сомнительному фольклору.

Песня закончилась. Костя, увидев насупленное лицо Маленкова, тут же сник, поняв, что сморозил глупость. Заметив неловкость, Анастас Иванович разрядил обстановку.

— Хороший у вас голос, товарищ Грушевой. Душевный! — похвалил он моего старого приятеля.

Затем обернулся ко мне.

— Выйдем на воздух, Леонид Ильич? Душновато тут у вас от праздника. Водяное отопление — вещь!

Мы вышли на балкон, в объятия сырого мартовского ветра. Внизу, под нами, изгибалась ночная Москва. Я молчал, давая ему возможность начать разговор, ради которого он, очевидно, и задержался. Каждый его жест был выверен, как ход в шахматной партии.

— Хватка у тебя хорошая, Леонид, — начал он издалека, выпуская в темноту облачко дыма. — Деловая. Без пустой болтовни. Я смотрю, как ты станкостроение на ноги поставил, как с авиацией Маленкову помог… Вижу, что человек на своем месте.

Он сделал паузу, посмотрев на меня в упор.

— У меня к тебе просьба, Леонид. Не как к работнику ЦК, а… как к человеку, который разбирается в технике.

Я молчал, ожидая продолжения.

— Есть у меня брат младший, Артем. В Военно-воздушной академии Жуковского сейчас учится. Инженер из него, говорят, выйдет толковый, голова варит — дай бог каждому. Все самолетами бредит, чертит что-то по ночам. Ты бы… присмотрелся к нему, а? Может, посоветуешь что, направишь. Сейчас время такое… Талантам надо помогать, иначе их или не заметят, или затопчут.

В этот миг вся картина восстановилась. Дорогой американский примус, неожиданный визит, отеческие похвалы — все это было лишь прелюдией к этой минутной, почти брошенной вскользь просьбе. Я смотрел на темные воды реки, на дальние огни, и с ледяной ясностью осознавал, что только что произошло. Член Политбюро, один из самых влиятельных людей в стране, просил меня, вчерашнего студента, о покровительстве для своего брата. Не о должности, не о квартире, а о самом ценном в нашей системе — о профессиональной опеке, о введении в круг тех, кто создает будущее.

Значит, мой авторитет в этой узкой, но ключевой сфере — в сфере технологий и конструкторской мысли — вырос до такой степени, что стал представлять собой величину, расположение которой ищут даже такие люди, как Микоян!

— Конечно, Анастас Иванович, — ответил я ровным голосом, в котором, надеюсь, не прозвучало ни грамма торжества. — Считайте, что мы уже договорились. Пусть зайдет ко мне в любое время. Поговорим. Талантливые инженеры нам сейчас нужны как воздух.

Он кивнул, удовлетворенный, и его лицо снова приобрело добродушно-хитрое выражение. Мы докурили. Холодный ветер пробирал до костей, но я его не чувствовал. В тот вечер я обрел могущественного союзника, причем совершенно бесплатно. Ведь Артем Микоян мне еще пригодится. Ох как пригодится!

Спустя две недели мне предстояла поездка на Московский радиозавод. Едва проснувшись, я бросился к телефону и прямо к подъезду дома вызвал служебную машину ЦК. Надо было поторопиться — сотрудники среднего звена, такие, как я, не имели закрепленного транспорта, и если промедлить — придется вызывать такси или идти на трамвай. К счастью, свободная машина нашлась. Попросив водителя подъехать к 8–30, я успел позавтракать с супругой. Правда, Лида почему-то была задумчива и немного печальна.

— Выше нос, товарищ Брежнева, — попытался я ее подбодрить. — Сейчас поеду решать вопрос с внедрением ваших новомодных «лампочек»!

Лида слабо улыбнулась. Она уже год как работала в научно-исследовательской лаборатории МФТИ. Здесь-то, (разумеется, с моей негласной подачи) и были разработаны первые прототипы «стержневых» радиоламп.