Красная земля (СИ) - Волков Тим - Страница 41

Подбежали милиционеры.

— Вы в порядке?

— Туда! Он побежал туда! Догнать!

— А вы…

— Со мной все в порядке! Схватите его!

Двое парней рвануло в погоню, но Иван Павлович с горечью понял — Рябинина уже не догнать.

С трудом доктор доковылял назад — нужно было помощь Петракову.

Скрюченная фигура милиционера лежала в углу.

— Василий Андреевич! Ты как? В порядке?

Петраков не ответил. Начальник милиции лежал на боку, в неестественной, скрюченной позе, его френч на груди быстро темнел, пропитываясь густой багровой кровью.

Ледяной ужас, куда более пронзительный, чем боль в ноге, сжал сердце Ивана Павловича. Он забыл про Рябинина, про побег, про все на свете.

— Василий Андреевич! — хрипло крикнул он и, хромая, почти падая, бросился к нему.

Доктор опустился на колени, скользя в луже крови, и перевернул Петракова на спину. Тот был жив. Его глаза были открыты, они смотрели на потолок, но в них уже не было привычной твердости, лишь туманное недоумение и нарастающая пустота. Из небольшой, почти аккуратной дырочки под ключицей пульсирующе, с каждым ударом ослабевающего пробитого сердца, сочилась темная кровь. Пуля, рикошетом или прямым попаданием — неважно, сделала свое дело.

— Нет, нет, нет… — забормотал Иван, судорожно пытаясь заткнуть рану руками, найти источник кровотечения, наложить жгут. Но жгут был бесполезен — и в глубине души доктор это прекрасно понимал.

— Санитаров! Сюда, быстро! — закричал он в сторону дверей, и его голос сорвался на визгливый, беспомощный вопль.

Петраков медленно перевел на него взгляд. Казалось, он с трудом узнавал его.

— Иван… — его голос был тихим, всего лишь шелестом, едва слышным над гулом в ушах и нарастающей суматохой вокруг. — Догнал… тут сволочь?

— Молчи, Василий, молчи, береги силы, — Иван срывающимся голосом прижал ладонь к ране, пытаясь хоть как-то сдавить ее. Кровь просачивалась сквозь пальцы, теплая и неумолимая. — Держись! Помощь уже близко! Сейчас мы… что-нибудь… Поможем…

Петраков слабо улыбнулся. Улыбка получилась кривой, болезненной.

— Врешь, доктор… — он попытался сделать вдох, но вместо этого его тело сотряс беззвучный, страшный спазм. — Все… вижу… Ничего… Не вышло у нас… с тобой…

— Вышло! Все вышло! — настаивал Иван. — Мы его поймаем! Держись, черт тебя побери!

Но Петраков уже не слышал. Его взгляд снова уплыл куда-то вверх, за потолок, в задымленное небо. Он искал чего-то там, чего никто из живых не мог видеть.

— Мать… — выдохнул он совсем тихо, почти беззвучно. — Прости…

Его грудь замерла. Последняя пульсация крови под пальцами Ивана ослабла и прекратилась. Взгляд, еще секунду назад полный мучительного вопроса, остекленел, утратил всякий смысл и глубину. Голова бессильно откинулась на бок.

Василий Петраков, начальник уездной милиции, умер. Просто и буднично. На грязном полу, среди осколков мебели и обрывков секретных бумаг, в комнате, пропахшей порохом, кровью и пылью. До последнего выполняя свой долг.

Иван несколько секунд сидел неподвижно, все еще сжимая его плечо, не в силах поверить. Потом его руки сами разжались. Он отшатнулся, упираясь спиной в развороченный сейф. Тишина в комнате стала абсолютной, давящей, нарушаемой лишь его собственным прерывистым дыханием.

Он посмотрел на лицо своего товарища, на которого всего пять минут назад кричал, с которым строил планы, спорил, пил пустой чай. Теперь это было просто восковое, безжизненное лицо.

Рябинин вырвался. Ушел. Но он ответит за эту смерть. За все ответит…

Прошло два дня. Два дня, которые слились для Ивана Павловича в одну сплошную, серую, болезненную полосу. Рана в ноге оказалась не страшной — осколок извлекли, зашили, обработали. Конечно, открытая рана в такой период — сибирская язва еще до конца не побеждена! — была сильным риском, но Аглая, проводившая операцию, была очень аккуратна и предусмотрительна. Операционную предварительно обработали, помыли, все инструменты прокипятили на два раза, а саму рану буквально залили спиртом. Иван Павлович в шутку предложил еще для надежности прижечь шов, чтобы исключить попадание заразы, но увидев абсолютно серьёзный взгляд Агали, поспешил сообщить, что это всего лишь шутка.

Похороны Петракова состоялись в городе, Были они короткими, скромными, прошедшими под моросящим ноябрьским дождем. Гладилин сказал речь, красногвардейцы дали залп в небо. Иван стоял молча, не в силах найти нужных слов, чувствуя на себе тяжелые, вопрошающие взгляды. Взгляды, которые искали виноватого. И он знал, что виноват — это он задумал эту авантюру с картинами, он выставил их как приманку, не предусмотрев, что Рябинин ответит не воровством, а настоящим штурмом.

Он вернулся в Зарное поздно, промокший до костей и промерзший до глубины души. Усталость была такая, что хотелось рухнуть на койку и не просыпаться сутки. Но сон не шел. За закрытыми глазами вставали картины: взрыв, лицо Рябинина в дыму, искаженное гримасой ярости, и… пустой, остекленевший взгляд Василия Андреевича.

Утром, промозглым и холодным, Доктор шел от конюшни, куда привезла его попутная телега, к больнице, почти не глядя по сторонам. И сначала не обратил внимания на двух мужчин, стоявших у входа. Фигуры в потертых, некогда добротных, а ныне истасканных шинелях, с котомками за плечами. Стояли они как-то неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, словно стесняясь собственного присутствия здесь.

Иван уже было прошел мимо, как один из них кашлянул, и что-то знакомое дрогнуло в памяти. Он обернулся, пригляделся сквозь пелену усталости и дождя.

— Деньков? — недоверчиво выдохнул он. И глянул на второго. — Лаврентьев? Пётр Николаевич?

Те обернулись. И да, это были они. Те самые, лесные братья, что служили у Петракова в милиции, его надежная опора, пока их не забрали на тот злополучный фронт. Деньков — коренастый, крепкий, с простым открытым лицом, теперь осунувшийся и постаревший на десять лет. И Лаврентьев — интеллигентный, всегда аккуратный Петр Николаевич, теперь с недельной щетиной и глубокими тенями под глазами. Война сильно изменила их…

— Иван Палыч… — Деньков первым шагнул вперед, и его лицо расплылось в неуверенной, растерянной улыбке. — Здравствуйте.

— Господи… — Иван потер ладонью лицо, смывая капли дождя и навернувшиеся слезы облегчения. — Ребята… Вернулись! Какими судьбами?

В этот момент дверь больницы распахнулась, и на крыльцо выскочила Аглая, накинув на плечи платок. Увидев знакомых мужчин в шинелях, она замерла на мгновение, ее глаза широко распахнулись, в них вспыхнула бешеная, почти болезненная надежда.

— С фронта⁈ — крикнула она. — Вы… вы оттуда? С фронта? Вас ведь тоже забрали, как и Алексея Николаевича, прямо со службы… — она схватила Денькова за рукав шинели. — Скажите… Товарищ Гробовский? Его тоже отпустили? Он… с вами?

На лицах Денькова и Лаврентьева появилось смущенное, виноватое выражение. Они переглянулись.

— Аглая… — начал осторожно Лаврентьев. — Мы… мы в разных частях служили. Про Гробовского ничего не слышали. Простите.

Надежда в ее глазах погасла так же быстро, как и вспыхнула. Она кивнула, сжала губы, отступила на шаг, снова превратившись в строгую, собранную медсестру.

— Ясно. Простите. Заходите, обогрейтесь. Вы промокли.

Иван молча распахнул дверь, жестом приглашая их внутрь. Зашли в кабинет, разместились у печки.

— Сейчас чай поставим. Рассказывайте. Как тут оказались? Я слышал про мятеж…

— Выжили чудом, Иван Палыч, — начал Лаврентьев, глядя в пол. — После того, как нас забрали… ну, вы знаете, все покатилось под откос. Часть разбежалась, часть сдалась. А мы… — он замолчав, переглянулся с Деньковым.

— Мы примкнули к Корнилову, — тихо, но четко договорил за него тот. — Да, Иван Павлович. Мы были среди тех, кто пошел на Петроград.

В кабинете повисло тяжелое молчание. Аглая, стоявшая у двери, замерла.

— Лавр Корнилов? — переспросил Иван, не веря своим ушам.