Надежда тебя не покинет (СИ) - Шах Ольга - Страница 7

От грохота заложило уши, я упала на пол, стукнувшись о стол, раздался страшный лязг, визг… крики боли и ужаса. «Бомбист!», - как сквозь вату, услышала я вопли со стороны перрона. Затем я почувствовала, как я снова куда-то падаю, хоть и так, лежала на полу. Перед глазами были кровяные пятна, а в груди тяжкое стеснение. Единственное, я отчего-то со страхом подумала: «Помилосердствуйте, зачем же тут бомбист? Если ни сам государь, ни вообще, кто-либо из августейших особ, вряд ли ехал в соседнем купе».

Я лежала в темноте, придавленная какой-то балкой, не в силах даже пошевелиться, и думала только о том, какая это страшная несправедливость – вот так, просто, умереть! И о том, что в смерти нет ничего романтического и возвышенного, как пишут в романах. А мне очень хотелось жить! Очень! Так сильно, как никогда раньше! Ведь я так многого не успела в этой жизни – не успела закончить обучение, не успела влюбиться, создать семью и насладиться радостью материнства… я скорее почувствовала, чем поняла, как со стороны развороченных взрывом вагонов приближается море огня, заставляя выгибаться металлические листы и превращать в пепел деревянные балки.

Возможно, именно мой страх смерти и сыграл тогда со мной страшную шутку, оставляя меня тут, привязанной к этому месту в виде неприкаянной души. Воистину, нет страшнее греха, чем трусость!

Глава 6. Смерть – не конец жизни

Да, именно моя трусость была всему виной! Сначала я сидела на перроне, невидимая для всех, и отчаянно трясясь от пережитого ужаса. Сколько я просидела вот так возле сошедших с рельсов, покорёженных и обгоревших останков купе, которые пострадали от взрыва и последующего пожара, я не имела ни малейшего понятия. Кругом находились растерянные люди, дамы плакали, закрыв голову руками, отчаянные смельчаки из числа мужчин организовывали спасательные операции, забираясь в обгорелые купе и пытались отыскать там тех пострадавших, которые подавали признаки жизни. А я… меня так и не нашли. Точнее говоря, в том, что осталось от меня после пожара, нельзя было узнать Наденьку Заварзину. Впрочем, как и от тех несчастных, коим было предначертано погибнуть в этот день. Нас похоронили в общей могиле, а фамилии взяли из билетов…

Так и началась моя «жизнь» в виде духа. Было до ужаса тоскливо и одиноко. А ещё было страшно… выяснилось, что я не могу покинуть это место, словно вокзал огорожен невидимым контуром. Сначала я рвалась, отчаянно призывала все силы, о каких только имела понятие, а потом… смирилась, наверное. Часть перрона и путей были восстановлены, и уже ничто не напоминало о случившемся. Наверное, в моём положении было довольно глупо вести учёт времени, но я старалась. Сначала пыталась просто запоминать, подсчитывать дни и недели, затем забывала, сбивалась, и с лёгким недоумением узнавала о том, что недели сливались в месяцы, а те в годы… но каждый день был похож на предыдущий. Та же толчея на перроне, те же суетливо спешащие люди, так же важно вышагивающие рабочие вокзала и шустро снующие туда-сюда мальчишки.

Небрежно брошенные на лавки газеты и разговоры пассажиров позволяли мне не спятить совсем уж окончательно. Именно так я узнала, что появившаяся откуда ни возьмись революция смела царя и принесла с собой гражданскую войну и разруху, Москва стала столицей, но это не слишком-то задевало меня. После началась мировая война и эвакуация. Гражданских пассажиров становилось всё меньше, по больше части сюда прибывали грузовые поезда, доставляющие оружие и продукты для защитников и жителей столицы. Железную дорогу, как «имеющую стратегическое значение», всё же разбомбили, разумеется, но само здание вокзала оказалось нетронутым. И именно там устроили госпиталь. Думаю, что именно в тот момент что-то шевельнулось в моей душе. То, что осталось от Наденьки Заварзиной, мечтающей помогать людям. Той, которая, понизив голос до шёпота, нарушала распоряжение о тишине в дортуаре и делилась своими прожектами отправиться после обучения куда-нибудь на задворки империи и насаждать медицину и прогресс. Да, понимаю, как смешно это сейчас звучит…

Я старалась помочь всем, чем могла: уменьшала жар и боль у больных, снимала усталость и последствия недосыпа у медицинского персонала, редко покидающего пропахшее болью и йодом здание бывшего вокзала. Нет, не всем больным удавалось покинуть стены госпиталя на своих двоих, и тут я была рядом, с чувством зависти наблюдая за тем, как души погибших людей уходят навсегда, оставляя меня в ожидании. Чего? На этот вопрос не было ответа.

Война закончилась, в стенах и помещениях здания бывшего вокзала залатали кое-какие дыры, заменили частично провалившуюся после бомбёжек крышу, да и решили, что ещё что-то менять незачем, тем более, переустраивать то, что есть, больница будет тут нужнее… столица потихоньку оживала, строились новые дома и предприятия, жизнь снова входила в свою колею.

Завозившаяся на диванчике медсестра отвлекла меня от воспоминаний. Анна Михайловна заспанно оглядывалась, словно не понимала, как она вообще умудрилась столь глубоко заснуть в настолько неудобной позе. Посмотрела на часы, засуетилась, одёргивая форменную рубашку и приглаживая руками взлохмаченные и стоящие дыбом волосы. Так, через полчаса понедельничная летучка у главного. Отличается она от обычной только тем, что бывает более масштабной, вот и всё. Я с удовлетворением заметила, что Анна Михайловна чувствует себя отдохнувшей и с чувством выполненного долга ушла.

Я аккуратно внедрилась в кабинет главврача и притулилась возле стены, по старой привычке сканируя эмоциональный фон собравшихся. В целом, всё было в порядке, разве что наша медсестра из терапии, Леночка, была несколько взбудораженной и нервно ёрзала на собственном стуле. Хотя виной тому, надо полагать, были многозначительные взгляды, которые кидает на милую барышню Павел Иванович, что с лучезарной улыбкой, небрежно поигрывая бровями, отчитывался за прошедшую смену. Если его послушать, то вчерашняя тоскливая смена была полна удивительных событий и приключений. К примеру, давешний мужичок-прелюбодей превратился в пострадавшего от семейного бесчинства хранителя домашнего очага, безвинно пострадавшего от крутого нрава своей супруги. Пожилая дама, решившая провести инвентаризацию собственных антресолей – в отважную бабку-скалолазку, чемпионку в паралимпийских играх.

Тихие смешки со стороны медицинских работников свидетельствовали о том, что доклад дежурного врача был оценен по достоинству, Леночка же смотрела на Павла Ивановича с плохо скрытым обожанием, заставляя тем самым остальных дам нашего коллектива тихо злобствовать и принимать ставки на то, сколько продержится это очередное увлечение нашего любвеобильного Павла Ивановича. Судя по шепоткам и загибанием пальцев, Леночке давали три месяца. Особенно лютовали его прежние привязанности. М-да… как бы хорошо я не относилась к нему, как к опытному специалисту, моральный облик Павла Ивановича был далёк от идеала.

Хотя, судя по недовольно вздохнувшему главному врачу, Михаил Ашотович также был от того не в восторге, хоть ему, как мужчине, было несколько неловко пенять своему коллеге на столь вопиющее поведение и моральное разложение коллектива.

- Хорошо, - кашлянул главный врач, переводя недовольный взгляд на врача-реаниматолога и листая документы на поступление больных. – Что можете сказать по поводу вчерашней «ласточки»?

«Ласточки»? Я встрепенулась. Конечно, эта же та пациентка, которую я хотела навестить сегодня. Не то, чтобы я не доверяла профессионализму опытных врачей, вовсе нет, просто прогнозы для пациентки, как я понимала, давались отнюдь не радостные, она по-прежнему находилась в стабильно-тяжёлом состоянии, в коме, за неё дышала аппаратура. Собственно, Павел Иванович сейчас подтвердил первоначальный диагноз, сообщив, что пациентка всё ещё находится в палате интенсивной терапии постольку поскольку, учитывая полученные травмы и переломы. Уточнение, что гарантий выздоровления нет практически никаких, добавлять не пришлось, и так было ясно, что подобный исход был сродни чуду.