Воронцов. Перезагрузка. Книга 4 (СИ) - Тарасов Ник - Страница 13

Игорь Савельевич присвистнул и покачал головой, явно пораженный названной суммой. Его глаза загорелись азартом — я видел, как в них мелькали цифры, и он, вероятно, уже подсчитывал возможную прибыль.

— Пятнадцать рублей за стекло… — протянул он задумчиво, теребя бороду. — Дорого, Егор Андреевич, ох дорого… Но качество соответствует, да размер впечатляет… В Петербурге на такой товар спрос особый будет, это верно. Там ведь сейчас строительство идет, дворцы возводят, вельможи друг перед другом красуются — кто богаче, кто пышнее.

Фома смотрел на нас широко раскрытыми глазами, словно не веря тому, что слышит. Для него, суммы казались заоблачными.

— А что, Фома Степанович, — обратился к нему Игорь Савельевич, — справитесь с таким делом? Стекло — товар хрупкий, с ним не то что с досками обращаться нужно.

Фома выпрямился, расправил плечи. В нем будто проснулось что-то новое — гордость мастера, уверенность в своих силах.

— Справимся, Игорь Савельевич, — ответил он твердо. — С Божьей помощью да с советами Егора Андреевича все сладится.

Я с удовлетворением наблюдал за Фомой. Вот оно — начало возвращение купца в свою стезю, в человека дела. Именно такие перемены я и хотел видеть, когда затевал всю эту историю со стеклодувной мастерской.

Игорь Савельевич, не мешкая, извлек из внутреннего кармана кафтана кожаный кошель. Развязав тесемки, он отсчитал ровно тридцать рублей и выдал их мне.

— Это аванс, когда точная цена будет — рассчитаюсь окончательно — сказал он.

— По рукам, — я протянул руку, и мы скрепили договор крепким рукопожатием, как и положено в купеческом деле.

Затем Игорь Савельевич пожал руку Фоме, что для последнего было явно неожиданной честью. Фома даже слегка смутился, но руку протянул твердо, как равный равному.

— Да, еще узнайте у фармации, нужны ли им стеклянные бутылки, — добавил я, обращаясь к Игорю Савельевичу. — Может даже тут, в Туле. В них и лекарства, и настои разные хранить можно. А еще в виноделии тоже может быть спрос.

Игорь Савельич оживился еще больше. Его глаза заблестели предпринимательским азартом.

— О, это дельная мысль, Егор Андреевич! — воскликнул он, хлопнув себя по колену. — У меня как раз есть знакомый аптекарь, немец, Карл Фридрихович. Он давно жалуется, что бутылки для своих снадобий вынужден заказывать аж из самой Германии — дорого выходит, да и бьются в дороге частенько. А тут, если наладить производство рядом… Да и виноделы наши тоже будут рады. Они сейчас в основном в бочках держат, а для особых сортов, для подарков знатным особам — бутылки нужны, да покрасивее.

Я кивнул, довольный его реакцией. Все шло именно так, как я и планировал. Конечно, я мог бы рассказать ему куда больше о перспективах стекольного дела — о витражах для церквей и дворцов, о зеркалах, которые в эту эпоху ценились на вес золота, о хрустальной посуде, что вскоре войдет в моду у аристократии. Но лучше было действовать постепенно, шаг за шагом, не пугая слишком смелыми идеями.

— Вот это я понимаю! Егор Андреевич, да вы… вы просто клад для нашего города! С такими мыслями, с такими знаниями! — сказал Игорь Савельевич, потирая руки.

— Не преувеличивайте, Игорь Савельевич, — я скромно улыбнулся. — Просто стараюсь применить знания с пользой. Ну что ж, договорились мы с вами. Будем ждать вестей из Петербурга, а пока продолжим совершенствовать производство.

Мы еще раз обменялись рукопожатиями, и проводили Игоря Савельевича.

— Егор Андреевич, — проговорил Фома, когда мы остались одни, — неужто и впрямь такие деньги за стекло платить будут?

В его голосе слышалось сомнение, смешанное с надеждой. Я положил руку ему на плечо.

— Будут, Фома Степанович, будут, — ответил я уверенно. — И даже больше. Ты еще не представляешь, какое дело мы с вами начинаем. Стекло — это будущее. И мы стоим у истоков.

Фома задумчиво покачал головой, пытаясь осмыслить всё происходящее. Для него такие перспективы казались почти сказочными.

— А не боязно вам, Егор Андреевич? — спросил он вдруг. — Дело-то новое, непривычное. Вдруг не выйдет?

Я улыбнулся, глядя на его озабоченное лицо.

— Боязно, Фома, конечно боязно, — ответил я честно. — Всякое дело страх вызывает. Но если страха бояться — так и с места не сдвинешься. А мы не просто деньги зарабатываем — мы историю делаем. Может, через сто лет вспоминать будут: вот, мол, были в Туле мастера, что первое русское стекло выдували. И имена наши в тех рассказах будут.

Глаза Фомы загорелись при мысли о такой исторической перспективе. Он выпрямился, расправил плечи, и я увидел перед собой будущего промышленника, человека дела.

Когда Фома вышел, я быстро сделал несколько чертежей на оставшейся парусине, где изобразил точно такие же формы для бутылок, как сделал кузнец, только по четыре штуки в одной форме, но размером меньше каждая раз в пять (это указал отдельно). Кликнул Митяя, велев тому отнести кузнецу, пока мы собираемся и дал задаток в десять рублей, чтоб тот сделал две таких формы и при первой возможности передал в Уваровку.

На следующий день, с самого утра, мы собрались и поехали к родителям в родительский дом. День выдался ясный, почти безоблачный, и солнце щедро заливало золотистым светом пыльную дорогу, по которой мы ехали в семейной карете, присланной отцом специально по такому случаю. Машка всю дорогу нервничала, теребила кружево на рукаве и то и дело поправляла прическу, хотя та и без того была безупречна.

— Да не переживай ты так, — сказал я, накрывая её руку своей. — Теперь уже всё решено, не выгонят же они нас?

— А вдруг я им не понравлюсь? — тихо спросила она, впервые на моей памяти выглядя по-настоящему неуверенной. — Может, они только для виду согласились, а на самом деле…

— Тогда мы просто уедем обратно, — отрезал я. — Я же не маленький мальчик, чтобы родительского одобрения выпрашивать.

Хотя, говоря по правде, мне и самому было не по себе. Одно дело — получить формальное благословение в церкви, при всех, когда отказать было бы почти невозможно. И совсем другое — приехать в родительский дом, где не то, что все, а каждый угол помнит тебя сорванцом в разорванных штанах, и представить свою невесту, девушку из совсем другого круга.

Родительский дом показался на горизонте — большой, основательный, с колоннами у входа и окнами из слюды, выходящими в сад. Я вдруг увидел его глазами Машки — богатый, почти дворянский, совсем не похожий на тот купеческий дом, где она выросла.

Но волновались мы напрасно. У самого крыльца нас встретила Агафья Петровна, моя нянька, та самая, которую я увидел первой, очнувшись в этом, ставшем мне уже родным мире.

— Сыночек! Кровинушка! Вернулся! — запричитала она, заключая меня в объятия. — А я верила, что у тебя всё получится и батюшка простит за пригрешения твои.

Я отмахнулся, чувствуя, как к горлу подкатывает ком:

— Всё хорошо, нянечка. Вот, познакомься, моя жена, Маша.

Агафья Петровна всплеснула руками, окинула Машку пристальным взглядом с головы до ног, и вдруг, к моему изумлению, заключила её в такие же крепкие объятия, как и меня.

— Красавица! Настоящая боярыня! А глаза-то какие умные! Давно пора было нашему Егорушке остепениться. Пойдемте, пойдемте в дом, заждались вас уже все.

Машка, растроганная таким приёмом, улыбалась сквозь выступившие слезы, и я видел, как с её плеч словно упал тяжелый груз. Первое испытание она прошла — нянюшка, приняла её как родную.

В просторной прихожей, где на стенах висели охотничьи трофеи отца и темнели старинные портреты предков, нас ждали родители и бабушка. Я невольно расправил плечи, готовясь к холодному приёму, но, к моему удивлению, отец шагнул вперёд и крепко обнял меня.

— Не ожидал, сын, — сказал он, и его голос, обычно властный и суровый, звучал необычно мягко. — Думал, что уже не станешь на путь истинный, а оно вот как вышло. Рад за тебя, искренне рад. Ты уж прости, что набросился на тебя так при встрече, не ожидал тебя встретить, дела пошли плохо, буквально перед встречей состоялся диалог с купцами не самый приятный. А тут ты со своей свадьбой, уж не серчай на меня. И Маша твоя пусть не держит зла.