Воронцов. Перезагрузка. Книга 5 (СИ) - Тарасов Ник - Страница 27

— Ну да, — кивнул я, — Екатерина Великая в истории умерла именно по причинам, которые как раз его профиль.

— Вот видите, как всё может поменяться? — закончил он, внимательно наблюдая за моей реакцией.

Я тяжело опустился на поваленное дерево. В голове крутились обрывки исторических знаний, пытаясь перестроиться под новую реальность.

— Теперь понимаете, почему мы так внимательно следим за такими, как вы? — мягко произнёс собеседник, присаживаясь рядом на соседний пень. — Один врач-эндокринолог изменил судьбу империи. А что может натворить инженер с техническими знаниями будущего?

Я поднял голову, встретившись с ним взглядом. В его глазах не было злобы или угрозы — только серьёзная озабоченность и… понимание?

— Так кто вы такие? — спросил я наконец. — И сколько нас… таких?

Он улыбнулся — первый раз за всё время нашего знакомства улыбка выглядела искренней.

— Об этом мы ещё поговорим, Егор Андреевич. А пока… пока мне важно знать ваши планы. Потому что от них может зависеть очень многое.

Он слегка задумался, словно перебирая в памяти давние события, а потом, отведя взгляд в сторону и не глядя на меня, начал свой неспешный монолог. Голос его звучал ровно, но в интонациях угадывалась какая-то особая тяжесть, будто каждое слово давалось ему с трудом.

— Был у Петра советчик один, — начал он, медленно поворачивая в руках старинную медную монету. — Странный человек, умный не по-нашему. Появился как-то внезапно, в самый разгар петровских преобразований. Никто толком не знал, откуда он взялся — то ли из Немецкой слободы, то ли из каких далеких краев пришел. Говорил на многих языках, разбирался в науках, каких у нас и не слыхивали. Математика у него в голове была как у дьявола, а в механике разумел так, что местные мастера только диву давались.

Он замолчал на мгновение, словно прислушиваясь к чему-то, потом продолжил:

— Это он подсказал царю многое по печатному делу — как шрифты лить, как краски готовить, чтобы буквы четкие получались. В пушечном литье тоже руку приложил: научил сплавы особые делать, от которых пушки не трескались даже в лютый мороз. А уж в корабельном строении и вовсе мастером оказался — чертежи рисовал такие, что корабелы ахали. Суда по его проектам строили быстрее и крепче голландских.

Царь его в советники взял, в почете держал. Палаты ему отвел, жалованье щедрое назначил, к столу приглашал. Петр тогда всех умных людей к себе тянул, неважно какого они роду-племени. А этот советчик словно знал наперед, что и как делать надо. Предвидел, какие трудности возникнут, какие решения принести пользу могут.

Но самое интересное началось потом. Когда первая газета «Ведомости» пошла в народ, этот советчик и за перо взялся. Не сам, конечно, — через доверенных людей действовал. Поначалу обычные статейки писал: про победы российского оружия, про новые заводы, про диковинки заморские. Читатели привыкли, газету ждали.

А потом он через нее и начал свои идеи травить. Не бунтовать прямо, нет — он тоньше действовал. Стал писать про то, что власть от народа исходит, что все люди от природы равны, и что царь-де не помазанник божий, а первый среди равных. Слова умные, для тогдашнего русского уха — крамола чистой воды.

Начинал осторожно, исподволь. То намекнет на европейские порядки, где короли перед парламентами отчитываются. То притчу какую расскажет про мудрого правителя, который у народа совета спрашивал. То философию древних греков помянет — мол, они демократию придумали, и ничего, процветали.

Народ, особенно в городах, заволновался. Сперва тихо, в кругу близких людей. Потом громче. Зазвучали разговоры, что, мол, непорядок у нас — один человек за всех решает, а мы как бессловесные. Купцы в лавках спорили, ремесленники в мастерских переговаривались. Дошло до того, что в Петербурге листовки появились.

Царь сначала не понял, откуда ветер дует. Думал — европейское влияние, вольнодумство заморское. Сыщиков разослал, доносы читал. А потом до него дошло — источник-то рядом, под боком. Тот самый советчик, которого он приблизил и облагодетельствовал.

— Еле того советчика изловили, — продолжил рассказчик, возвращаясь на свое место. — Он чуял неладное, пытался скрыться. Даже из столицы бежать, но поймали на заставе. И тихо устранили — без суда, без огласки. Официально объявили, что скончался от горячки. А дело его рук еще долго разгребать пришлось. Газету прикрыли на время, новых издателей искали — надежных, проверенных. А главное — цензуру ужесточили, каждую строчку проверяли.

Он дал мощный толчок, но общество к таким мыслям готово не было. Крестьяне в большинстве своем и читать-то не умели, а те, кто умел, больше по Псалтири читали, чем по газетам. Дворяне служили царю по привычке, по традиции — веками так повелось. Купечество побогаче да поспокойнее жить хотело, а не о политике размышлять.

Сделал, конечно, хорошо — попытался просветить народ, разум пробудить. Но слишком быстро и слишком рано.

Собеседник замолчал на минуту, будто вслушиваясь в свои мысли, а потом продолжил:

— А лет за сто до того другой объявился. Не такой полезный, как тот, но хитрый — страшно хитрый. Внешне ничем не примечательный: среднего роста, обычного лица, одевался как мелкий дворянин. Но глаза… глаза у него были особенные — пронзительные, словно насквозь человека видели.

Знал он удивительные вещи: кто кому должен, у кого с кем старая вражда, какие боярские роды на ножах друг с другом. Словно всю подноготную московской знати изучил. И не только московской — про литовских магнатов ведал, про польскую шляхту, даже про крымских мурз что-то знал. Как потом оказалось — историком он был при правлении вашего Горбачева.

И не стал ничего создавать, ничего изобретать — а лишь стравливать всех со всеми начал. Мастер он был в этом деле, настоящий художник интриги. Подойдет, бывало, к одному боярину, шепотом на ушко скажет: «А ведь Петр Федорович вчера про тебя нехорошо отзывался, мол, ты царю изменить готов». А потом к тому Петру Федоровичу идет и рассказывает: «Знаешь, что про тебя говорят? Что ты с поляками тайно переписываешься».

Подливал масла в огонь везде, где только можно было. Старые обиды напоминал, новые создавал. Слухи пускал — то про измену, то про колдовство, то про тайные богатства. И каждый раз попадал точно в цель, знал, на что кто поведется.

— Говорят, именно он Лжедмитрию подсказал, к кому из бояр обратиться и какие обещания дать. Он же посоветовал, как письма составлять, чтобы каждый адресат именно то услышал, что слышать хотел. Романовым одно обещал, Шуйским другое, Мстиславским третье. И все поверили, потому что слова были правильные, убедительные.

Когда самозванец в Москву вошел, этот хитрец при нем остался — не на виду, в тени. Советы давал, интриги плел. А когда и первого, и второго Лжедмитрия убили, он как в воду канул — исчез, словно его и не было.

И ведь сработало! Страну на край пропасти привели. Несколько лет смуты, сотни тысяч погибших, города сожженные, поля заброшенные. Поляки в Кремле сидели, шведы Новгород заняли, казаки по всей стране бесчинствовали. Чуть совсем Россию не растащили на части.

А он что делал? Ничего особенного — просто знал, куда и когда нажать, чтобы все развалилось. Знание будущего — это не только про станки и машины, понимаете. Это страшное оружие, если знать, где слабые места у общества, какие струны задеть, чтобы все затрещало по швам.

— А бывает и иначе, — продолжил он уже тише. — Не все пытаются к власти пристроиться или государство разрушить. Один, по слухам, в Сибири объявился, среди каторжников. Это было уже при Екатерине, лет двадцать назад. Попал он туда неизвестно за что — документы сгорели в пожаре, а сам он ничего о себе не рассказывал.

Ничего изобретать не стал, мятежи не поднимал. Просто сидел у костра в долгие зимние вечера и рассказывал. О мире, который будет через сто и двести лет. О машинах, летающих по небу быстрее птиц, о кораблях без парусов, которые под водой плавают. О городах из стекла и стали, где в домах высотой с колокольню живут тысячи людей. О войнах, что потрясут весь мир, о болезнях, которые научатся лечить, о том, как люди до звезд доберутся.