Тетушка против (СИ) - Алатова Тата - Страница 42

— Мой батюшка, — продолжала Пруденс, заворачивая маслины в лепешку и протягивая ему, — был злым человеком. Жестоким даже.

— Не настолько, как мой!

— Ну, это странный повод для соревнования… Моя матушка была дурой, отказавшейся от благополучия ради мужчины. И что теперь? Родственников, знаете ли, не выбирают. Просто не режьте мертвых садовников, не превращайте своих гувернеров в мумии и не засовывайте в грудь своих служанок кристаллы — большего от вас и не требуется.

Рауль застонал.

Как можно так равнодушно перечислять все преступления его отца, будто это самое обыкновенное дело!

— Я вам больше скажу, — Пруденс настойчиво всучила ему лепешку, — Во многих таких замках, — она махнула в сторону темной махины на холме, — и во многих лачугах тоже прячутся сумасшедшие и убийцы, воры и распутники. Люди всегда грешат напропалую, с этим уж ничего не поделать. Так и нечего расстраивать себя попусту, от таких терзаний только аппетит портится.

— Вот как, — все еще раздраженный ее примитивной практичностью и всяким отсутствием сочувствия, протянул Рауль. — Если вы так уверены, что злодеяния моего отца — обычное дело, так докажите, что вы не испытываете отвращения к его сыну. Выходите за меня, и посмотрим, хватит ли у вас духу связать свою жизнь с потомком чудовищ.

Она так ощутимо растерялась — покраснела даже, густо, ало, до кончиков ушей, до крыльев носа, — что он вдруг успокоился. Злорадно впился зубами в лепешку, испытывая невероятное наслаждения и от вида изумленной Пруденс, и от вкуса пресной лепешки, приправленной остротой маслин.

От еды и правда становилось лучше, солнце наконец пробилось сквозь мрачное настроение Рауля, согревая его своим теплом.

— Вот уже второй раз, — наконец отмерла Пруденс, цедя слова, как будто они были на вес золота, — в моменты душевных потрясений вы несете эти нелепицы. Как можно так разбрасываться своими рукой и сердцем!

Он тщательно дожевал, даже зажмурившись от детского удовольствия, вспоминая, как вкусными казались ему, оголодавшему на свежем воздухе, крестьянские угощения.

— Я предложу и в третий раз, — почти промурлыкал Рауль, разглядывая Пруденс — невероятно хорошенькую в смущенном румянце — из-под ресниц. — И буду предлагать снова и снова, пока вы не согласитесь.

— Да вы ведь только что в монастырь собирались! — огрызнулась она.

— А вы ведь только что меня отговаривали, — ехидно ответил он.

Пруденс отвернулась от него, теребя лепешку, крошками осыпающуюся на ее подол.

— Я считаю вас слишком порядочным человеком, — донеслось до него, — чтобы предположить, будто вы намеренно шутите надо мной.

Порядочным? Что за глупости! Никто и никогда не осмеливался упрекнуть Рауля в этом грехе, а прежде Пруденс и вовсе обозвала его добрым.

Подавив вздох, он снова откусил от лепешки. Так недолго и до святого — без всякого монастыря, заметьте, — докатиться!

— Возможно, сумасшествие вашего отца передалось по наследству, — задумчиво пробормотала Пруденс себе под нос, и Рауль едва не подавился.

— Я знаю, о чем вы думаете, — торопливо сглотнув, сказал он. — Что люди моего положения женятся на безродных дамочках только в том случае, если они хорошо обеспечены. Как ваша племянница, к примеру. С бедными экономками они крутят лишь необременительные романы…

Она резко повернулась к нему, хмуро насупив светлые брови и бледнея от унижения.

— Уверяю вас, — пригрозила мрачно, — что роман с женщиной вроде меня выйдет вам чертовски обременительным.

— Не сомневаюсь, моя милая Пруденс, — любезно согласился Рауль. — Но ведь будь я по-настоящему воспитанным человеком, и вовсе бы не осмелился предлагать вам себя — с моим-то наследством в виде долгов и отцовской кровожадности. Однако… однако, очевидно, что я не добр и крайне не порядочен, раз снова и снова поддаюсь желаниям, а не чувству долга.

— И желаете вы… меня? — дрогнув голосом, подавленно спросила она. — Как это глупо с вашей стороны!

— Так и есть, — кротко склонил голову он.

Пруденс несколько мгновений разглядывала его, как неведомую и даже опасную зверушку в цирке: с недоверием, подозрительностью и любопытством, а потом медленно кивнула, признавая положение дел и снова начиная розоветь, и Рауль поймал давешнее ощущение, что вот он, тот самый момент, когда за поцелуй можно получить по морде, но можно и нет.

Будто порыв ветра качнул его к Пруденс, и без того очень близкой, он еще успел поймать всполох панического волнения в ее глазах, прежде чем зажмуриться и в окружившей его спасительной темноте безошибочно коснуться ее мягких губ.

Она не оттолкнула его. Не очень настойчиво, по крайней мере. Рауль ощутил, как ее рука на мгновение уперлась ему в грудь — слабая попытка отгородиться — а потом просто стиснула лацкан. Губы Пруденс оставались неподвижными, словно она окаменела от неожиданности, как валун под ними. Все еще зажмурившись, он боялся пошевелиться или вздохнуть, чтобы этот хрупкий миг не рассыпался прахом, а Пруденс не опомнилась.

И — о, чудо! — почувствовал ответное движение. Неуверенно, почти совсем незаметно, эта женщина, все еще объятая сомнениями, чуть подалась ему навстречу.

И тогда Рауль поцеловал ее уже чувственнее, не прижимая и не требуя, а удерживая хрупкость прикосновения. Еще не пламя страсти, сметающее все на своем пути, а робкое рассветное тепло, юное, нежное и оглушительное.

В груди медленно нарастало нечто большее, чем обычное торжество, это был полет, но только не вверх, а вниз. В бездну, где уже утонули титулы и чудовищное прошлое, теперь ухнуло и какое-никакое, а будущее.

Реальность лишала опоры под ногами: Пруденс и ее едва уловимое движение не от него, а к нему, были крахом всех надежд — их обоих. Он целовал не только губы, но еще упрямство и язвительность, мучившее его трезвомыслие, наконец пошатнувшееся. И ее защитная колючесть таяла под напором чего-то очень простого и очень страшного.

Рауль отодвинулся первым, опасаясь, что его дерзость перейдет все границы. А Пруденс так и осталась недвижимой, ее широко распахнутые глаза смотрели на него со смятением и немым вопросом.

Не смея нарушить молчание, он только обреченно считал удары сердца — быстрые и тяжелые. Ждал. Пощечины, очередного презрительного фырканья, бегства, чего угодно.

Но Пруденс не двинулась с места. Она осторожно поднесла пальцы к своим губам, коснулась их ошеломленно самыми кончиками, дико взглянула на другую руку, все еще сжимавшую его кафтан, а потом мотнула головой, будто отряхиваясь после купания.

— Экое распутство в несусветную рань, — не выпуская Рауля из захвата своей ладони, удрученно проговорила она и зачем-то задрала лицо к солнцу, словно желая убедиться, что оно по-прежнему ярко светит, и призывая его в свидетели графского коварства.

— Помилуйте, Пруденс, — вырвалось у него искреннее, — это был самый целомудренный поцелуй в моей жизни.

Она покосилась на него с осуждением.

— И с чего это вы вдруг церемонии решили развести?..

Он засмеялся, громко и с облегчением, а потом его сердце совершило кульбит и зависло верхом вниз, потому что ладонь на лацкане потянула Рауля к себе, вовлекая в новый поцелуй.

Он пах полынью и соленой горечью маслин, звучал прерывистым тяжелым дыханием и совсем уж далеким пением птиц, ощущался плотностью корсета на ее талии и мягких волос под ладонью, он был настолько земным, настоящим, необратимым, влажным и теплым, что время потеряло всякий смысл.

— Пруденс, — прошептал Рауль, прижимая ее к себе, кутая в свои объятия, как в ту самую шаль, которая когда-то согревала его, — моя прекрасная Пруденс. Что бы я делал здесь без вас — наверное, действительно бы спятил.

— Как по мне, вы совершенно точно спятили, — ворчливо отозвалась она, позволив им обоим довольно долгое, крепкое и спасительное объятие. А потом решительно вырвалась, встала, отряхивая крошки с юбок.

Пруденс словно заново обрастала броней, пряча недавнюю трепетность. Эту крепость несколькими поцелуями не взять, снова убедился Рауль, осада предстоит долгая и изнурительная.