Хозяин теней. 5 (СИ) - Демина Карина - Страница 1

Глава 1

У благонравных и умных детей черты лица приобретают поразительную прелесть, и вся физиономия получает невыразимую приятность и привлекательность, особенно в то время, когда они сделают что-то доброе, похвальное, или когда рассказывают что-нибудь умное, занимательное.

«Руководство к воспитанию, образованию и сохранению здоровья детей», Кондратий Иванович Грум-Гржимайло [1]

Дом, милый дом…

Ладно, ни хрена не милый. Я, по правде говоря, вообще помню его весьма смутно, отрывочно.

Вот запахи.

И просто ощущение покоя и тишины. Тепло. Подоконник какой-то. Кот опять же. Кот — это хорошо, но сомневаюсь, что он нас ждёт.

Да и от дома остались обгоревшие стены да крыша. На самом деле странно, что остались. Я вообще думал, что на развалины приедем. А он ничего так, только почерневший, заброшенный.

— Если тебе тяжко, то можно и не идти, — сказал Мишка, глядя на меня с тревогой.

— Да нет, не тяжко. Скорее странно.

Городок этот.

И тихая улочка, убаюканная июльской жарой. Запах… такой вот характерный запах лета на переломе. В нём многие мешаются. Дыма. Сена, копны которого высятся во дворах, готовые убраться под крыши сараев. Навоза. Свежескошенной травы, что вялится и ароматит так, что голова идёт кругом.

Белого налива.

И карамельного, плавящегося сахара.

Варенья варили во дворах и летних кухнях. На плитах, печах или вот просто кострах, над которыми ставили огроменные кастрюли. И поднимались к небу сахарные дымы, растекались по улице, переплетаясь друг с другом. И тяжёлый жаркий воздух дрожал зыбью.

Мамка Савкина тоже варила варенье.

Самолично.

Она почему-то полагала, что кухарка не справится с этим тонким делом, и позволяла ей выполнять разве что подсобную работу. И всё одно ворчала, что не так та делает. Что сперва с яблок надо шкурку снимать, а после уж разделять на части. И нарезать тонкими ломтиками, и укладывать в тазу слоями, каждый слой пересыпая сахаром, но так, чтоб без избытку.

И воду в варенье лить никак нельзя. А кухарка, та тоже ворчала, что ничего-то матушка не понимает и наоборот, если воды не налить, то сахар пригорит, почернеет, и всё варенье выйдет прогорклым.

Как я это помню?

Откуда?

Но помню же. И то, что варить начинали ещё в конце июня. Вишнёвое. Или вот из красной смородины. Из чёрной тоже было неплохое. И матушка как-то однажды задумала сделать княжеское, по журнальному рецепту, обещавшему великолепный вкус. Вот только надо было у каждой ягодки косточки удалить. Гусиным пером. Что-то аж смешно стало. Она сидела, удаляла, ругалась, укладывая в банку ягодку к ягодке, и заливала сахарным сиропом. А ягоды всё равно расползлись кашей и вышел обычный джем.

Я помотал головой, отгоняя чужие воспоминания.

Надеюсь, там, в новом ли мире, в новой ли жизни, но эта женщина будет счастлива. Как и Савка. Удачи им. От чистого сердца.

А я… я толкаю калитку. Забор покосился. И трава во дворе по пояс поднялась. Почти заросла дорожка. А у самой ограды крапива колосится. Странно тоже вот. Не то, что дом сгорел. Это случается и в нынешнем мире явление вполне обыкновенное. Дома-то большей частью деревянные. И топятся печками. А в иных электричества нет, потому керосиновые лампы, свечи и даже лучина — тоже часть обычного бытия.

Так что…

Странно другое. Место ведь хорошее. Участок большой. И соседи мирные. И тут бы его прибрать к рукам, а никто и не позарился. Да и с домом не всё так печально. Чем ближе подхожу, тем яснее, что гореть горел, но не так, чтоб дотла.

— Ты тут жил? — Метелька втиснулся вслед за мной. Калитка на обвисших петлях чуть приоткрылась, да и застряла, зацепившись краем за землю.

— Жил. Только я помню мало… что до болезни было, так почти и вообще не помню.

Опять что-то мутное.

Лавка.

Мячик.

И голос:

— Савушка, не бегай, взопреешь…

Ну да… а дальше вон сад. Яблони имелись и даже груша, которую матушка особо обихаживала. И белила по осени, и подкармливала золой. Груши, помню, та давала небольшие, но много и сладкие до приторности.

Савка любил.

— Эй, — окрик вырвал из воспоминаний. — Вы чего там? А?

Хороший вопрос.

Мы чего тут?

— Доброго дня, — Мишка приподнял кепку, приветствуя толстую женщину в буром платье с закатанными по локти рукавами.

Это…

Как её…

Соседка. Точно, соседка. И я поспешно отвернулся, ссутулился.

— Доброго, доброго, — лицо у женщины было круглым и красным, то ли от жары, то ли само по себе. Седые волосы она убрала под косынку, и хвостом её отирала пот со лба. Глядела она с любопытством.

— Вот, дом думаем прикупить. Сказали, что можно глянуть, — Мишка поднял связку ключей, которую нам выдали в агентстве, заверивши, что эта сделка — именно то, что нам надобно.

И лучшего варианта мы не найдём.

Ну да…

— Это вы зазря, — соседка опёрлась на забор, разделявший участки. — Проклятое место.

— Так уж и проклятое?

Я дёрнул поводок, вытащив Тьму и Призрака. От дома воняло гарью. Этот запах ни осенние дожди не вымыли, ни зимние ветра не выстудили. Намертво он въелся в чёрные, подкопченные стены. Но сами стены вполне крепкие. Оконные провалы заколочены. Дверь перетянута железною полосой, на которой висит замок. Замок свежий, а вот полоса успела покрыться ржавым налётом.

— Как есть проклятое, — соседка широко перекрестилось. — Колдун тут жил.

— Да неужели?

— Не веришь? — выцветшие до белизны брови сошлись над переносицей.

— Скорее любопытно. Нам сказали, что жила женщина с сыном, но он заболел и она уехала. А дом сгорел…

— Так-то оно так, — женщина оглянулась и поманила Мишку. — Да только это не просто…

Дверь поставили уже после пожара. Она выделялась цветом и отсутствием копоти. Под порогом виднелись щели. Их хватило, чтобы Тьма просочилась внутрь. Призрака я отправил за дом. Там, вроде сарай имелся. Тут при каждом доме сарай, и пусть коровы матушка не держала, потому что хлопотно это, но куры были.

— … это ж полюбовница колдуна, спаси, Господи, душу её. Жила с ним во грехе, невенчанная…

Всегда удивляло, откуда соседи узнают подробности о чужой жизни.

— … дитё прижила. Так нет бы в храм снести, батюшке поклониться, чтоб спас душу невинную…

В доме пусто.

В сенях огромный сундук, но крышка треснула. Дальше… комната. Печь, которая половину этой комнаты занимает. Стены в потёках сажи, но каких-то неровных, что ли?

Шкаф.

Стол.

Стулья, но всё сдвинуто к стене, будто обгоревшую эту мебель готовились убрать.

Ковров нет, как и дорожек. И лезет очередное воспоминание, где Савка за дорожку цепляется, падает и громко воет не столько от боли, сколько от обиды. И матушка, охнув, вскакивает, летит к нему, чтобы на руки подхватить. А девку, которую в няньки наняли, ругает…

— Хватит его нянчить, — сухой голос обрывает гневную матушкину тираду. И та лишь крепче прижимает меня…

Савелия.

Чтоб, воспоминания, как понимаю, остаточные, тела, но я-то — не он.

Или всё-таки?

— А ты прекращая реветь, — отец раздражён. И Савелий, чувствуя это, замирает. Слёзы высыхают сами, сменяясь страхом, что сейчас будет хуже.

— Он ведь маленький, — робко говорит матушка, по-прежнему не выпуская Савелия. — Ему больно.

— Что с того? Будет и больнее. Если он не научится терпеть боль и неудобства, то ничего-то из него не выйдет.

Он произносит это уже не зло, устало.

— Этот мир не для слабых. А ты его именно таким и делаешь.

— Я…

— Ты не сможешь защищать его всегда и ото всех. Просто не сможешь. И если он не научится делать это сам…

Он был прав, этот человек, которого Савелий боялся до немоты.

Она не смогла.

А Савелий не научился.