Шеф с системой. Гамбит повара (СИ) - "Afael" - Страница 16

Он замолчал, набираясь смелости, и продолжил, глядя уже на управляющего.

— Голодом морил. Лучшую еду себе забирал, а нам — баланду пустую давал. Когда мы ошибались, заставлял есть помои из чана для свиней.

Видя, что Матвея не прервали, не ударили, и видя, как лицо Ярослава искажается от ярости еще сильнее, а глаза управляющего превращаются в узкие щели, другие мальчишки обрели смелость.

Еще один шагнул вперед и, задрав рукав своей рваной рубахи, показал старый, уродливый шрам от ожога на предплечье.

— Это он меня в котел с кипятком ткнул, — прошептал он. — За то, что я таз с очищенной морковкой в грязь уронил.

И прорвало. Один за другим они начали говорить, их голоса становились все громче, все увереннее. Они подтверждали слова Матвея, показывали старые синяки, рассказывали о голоде, об унижениях. Это больше не были слухи или сплетни. Это были официальные свидетельские показания, данные наследнику и управляющему.

Когда последний, самый маленький поваренок, всхлипывая, рассказал свою историю, на кухне воцарилась тяжелая тишина. Степан Игнатьевич медленно повернул голову и посмотрел на Прохора. Его взгляд был холоднее зимнего ветра. Ярослав, стоявший рядом, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

Прохор понял, что это конец. Он рухнул на колени, его огромное тело обмякло, превратившись в бесформенную дрожащую кучу.

— Княжич… Господин управляющий… — завыл он, по его багровому лицу потекли слезы. — Врут они все! Оговорили! Этот Веверь их подкупил, научил! Я… я им как отец был! Строг, да, но справедлив!

Я подошел к нему, держа в руке дощечку с записями Матвея. Ярослав встал рядом со мной, его рука легла на эфес меча.

Я не стал говорить о побоях. Это было дело князя и управляющего. Я говорил о том, в чем был специалистом. О еде.

— Записи из кладовой, — сказал я сухо, глядя на трясущуюся тушу. — Недостача за последний месяц: десять фунтов сливочного масла. Один бочонок соленой рыбы. Три мешка муки высшего сорта, не учтенные в записях. Мешок сушеных грибов. Бочонок меда…

Я читал, и с каждым словом Прохор съеживался все сильнее. Я не обвинял, а констатировал факты. Сухие, безжалостные цифры. Они были доказательством воровства. Про предательство даже говорить не стоило.

— Врешь! — взвизгнул он. — Все врешь, щенок! Подстроил!

— Хватит, — отрезал Степан Игнатьевич. Его голос был тих, но от него, казалось, зазвенела посуда на полках.

— В темницу его, — рыкнул Ярослав. — Управляющий решит его дальнейшую судьбу.

Борислав кивнул и двумя шагами оказался рядом с Прохором. Он без усилий поднял его с колен и поволок к выходу.

Затем я повернулся к ошеломленным поварятам, которые смотрели на меня с благоговейным ужасом, не в силах поверить в то, что только что произошло. Их тиран пал.

— Сегодня, — сказал я громко, чтобы слышал каждый, — вы впервые за долгое время будет есть настоящую еду.

Я посмотрел на своего верного маленького шпиона.

— Матвей, пошли за тем самым отрубом говядины, что мы нашли в тайнике и принеси мне самый острый нож.

Когда Борислав, грубо схватив Прохора за шиворот и поволок из кухни, как мешок с отрубями, наступила тишина. Не та испуганная, напряженная тишина, что бывала при Прохоре, а другая — растерянная, полная недоумения и затаенной надежды. Степан Игнатьевич и Ярослав тоже ушли следом по своим делам.

Было уже ближе к полудню. Все поварята, включая старшего повара Федота, стояли, сбившись в кучу, и смотрели на меня. Они ждали что я скажу, что я сделаю. Наверняка, боялись, что на смену одному тирану пришел другой, только более умный и, возможно, еще более опасный. Скорее всего, в их глазах я был колдуном, непонятной силой, которая сначала возвысилась сама, а теперь сожрала их мучителя.

Я оглядел их. Худые, испуганные лица. Грязная, рваная одежда и глаза, в которых не было ничего, кроме усталости.

Затем оглядел кухню. Царство Прохора. Засаленные столы, котлы с толстым слоем нагара, пол с жирными пятнами. В воздухе стоял тяжелый, кислый запах застарелой грязи. Прежде чем строить что-то новое, нужно было до основания сжечь старое.

— С этой минуты, — сказал я, и мой голос гулко разнесся по замершей кухне, — все приказы здесь отдаю я.

Я посмотрел на Федота, затем на Матвея, а потом на всех остальных.

— Первое, что мы сделаем, — отчеканил я каждое слово, — это наведем чистоту. Я хочу, чтобы каждый котел был выскоблен до блеска. Чтобы каждый стол был отмыт до скрипа. Чтобы каждый угол был вычищен от многолетней грязи. Мы вынесем отсюда все старые тряпки, всю гниль. С этого дня на моей кухне не будет места грязи и смраду. Я понимаю, что быстро все отмыть не удастся. Уж котлы точно, поэтому начнем с пола и столов, а потом перейдем к остальному. Сделаем сегодня все, на что хватит сил. Что не успеем сделать — доделаем в другие дни.

Это был мой первый закон. Символический акт очищения. Прежде чем готовить еду и кормить людей, нужно очистить само место, где эта еда рождается. Поварята переглянулись, не понимая. Они ждали приказов о готовке, о новой работе, но явно не этого.

Потом угрюмый Федот, который ненавидел грязь Прохора больше остальных, первым взял в руки скребок и это послужило сигналом.

Они принялись за работу. Сначала робко, неуверенно, но потом, видя, что я не стою над душой с черпаком, а работаю вместе с ними, таская ведра с водой и оттирая самый грязный котел — присоединились. Впервые за долгие годы на этой кухне проводилась генеральная уборка.

— Чистота это самое важное на кухне, — говорил я, переходя к грязному столу. — Вы отмываете не просто кухню, а свой второй дом.

Судя по тому, как медленно выпрямились плечи у старого Федота, он понял меня лучше всех. Наша революция началась с тряпки и ведра с водой.

Сколько мы воды принесли и вынесли просто не счесть, при этом отмыли не все, но устали как собаки.

Когда кухня, наконец, засияла чистотой, какой не видела, наверное, со дня своей постройки, я собрал всех поварят. Они стояли, уставшие, но с любопытством в глазах и ждали, какой будет следующая задача.

— Мы поработали, значит полопаем, — подмигнул я мальчишкам. — Матвей, идем, — позвал я своего помощника.

Я пошел не к общему складу, а направился прямо к личной кладовой Прохора, ключ от которой теперь висел на моем поясе. На глазах у всех открыл дверь и шагнул внутрь. Матвей последовал за мной, его глаза были круглыми от восторга.

— Так, я за говядиной, — сказал я. — А ты набери муки вон той, белой, — я ткнул пальцем в мешок с самой лучшей мукой. — Еще сливочное масло прихвати и специи.

Сам же полез в подвал к леднику, чтобы достать отменный говяжий отруб, спрятанный Прохором явно для себя.

Пора приготовить для ребят настоящую еду и закрепить таким нехитрым способом их новый статус.

Когда мы вышли с припасами, поварята оживились, ну а я надел фартук и приступил к готовке.

На раскаленное дно огромного, отмытого до зеркального блеска чугунного котла опустился щедрый пласт сливочного масла. Он мгновенно зашипел, превращаясь в золотистое, пенное море и выпуская в воздух густой, сливочно-ореховый дух, от которого у голодных мальчишек свело животы.

В это кипящее золото рухнули горсти крупно нарезанного лука и моркови. Они тут же зашкворчали, их края начали карамелизоваться, наполняя воздух сладким духом. И следом, с тяжелым стуком, в котел отправились большие, нарубленные по-мужски крупно, рубиновые куски говядины.

Мясо жадно впитывало жар, шипело, отдавая влагу, пока его поверхность не покрылась красивой коричневой корочкой, которая намертво запечатала внутри драгоценный мясной сок. Затем все это великолепие я залил чистой водой, в которую отправились душистые коренья и пучок трав. Котел, накрытый крышкой, начал свою долгую, тихую песню, медленно превращая простые продукты в густое, насыщенное рагу.

Параллельно, на чистом столе, развернулось другое священнодействие.