Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec" - Страница 13

А на экране камеры, который я только что выключил и вынул батарею, который должен был быть куском мёртвого пластика, вдруг вспыхнул новый файл. Не видео. Просто иконка и название, чёрные на сером фоне:

Я не нажимал «запись». Я даже не смотрел в этот момент в объектив. Я смотрел на силуэт на обочине. Файл появился сам. Как приговор. Как последняя точка в цикле, который, как я теперь понимал, никогда не замкнётся. Потому что конец — это только начало следующего дубля. Потому что дорога не кончается. Она только меняет направление. Потому что я уже здесь. Всегда. В этом поле. В этой машине. В этом кадре. В этой бесконечной проклятой гонке по кругу, где каждый поворот ведёт обратно к началу. К «Волге». К камере. К последней записи, которая на самом деле — первая. Ты уже здесь. И ты никуда не денешься.

Трасса. Здесь, на выжженном солнцем отшибе цивилизации, она превратилась в бесконечную серую ленту, теряющуюся в мареве жары. Ни постов ГАИ с их мигалками, ни заправок с запахом бензина и кофе, ни придорожных кафе, где пьяные голоса сливаются с рокотом музыки. Только ветер — воющий, как раненый зверь, в проводах, да «Волга». ГАЗ-24 стояла на обочине, будто её высадили здесь десятилетия назад и бросили умирать под палящим солнцем. Ржавчина съела арки, пыль толстым слоем покрывала капот, но левая дверь… Левая дверь была распахнута настежь. Как в прошлый раз. Словно звала. Словно ждала именно меня все эти годы, все эти километры бесцельного скитания по дорогам, что вели в никуда.

Я подошел медленно; гравий хрустел под ботинками — единственный звук в этой звенящей тишине. Каждый шаг отдавался эхом в пустоте, будто земля сама предупреждала: «Стой. Не ходи дальше». Заглянул внутрь. Салон был чист. Слишком. Ни пылинки на потрескавшейся приборной панели, ни пятна на сиденьях из выцветшей кожи. Пахло не плесенью или затхлостью, а озоном после грозы и старой кожей — будто её только что подготовили к ритуалу. Воздух был густым, как сироп, пропитанным ожиданием.

На водительском сиденье лежало фото, сложенное пополам. Я взял его. Бумага хрустнула, пожелтев по краям, как осенний лист. На снимке — я, лет десяти, смеюсь, обнимая отца. Он стоит рядом, рука тяжело легла на моё плечо, улыбается, но в глазах — тень. Та самая, что я потом видел в зеркале заднего вида в камере. Тень предчувствия. На обороте, дрожащим, почти детским почерком:

«Сынок, не опаздывай».

Ольга подошла бесшумно. Её шаги не слышались на пыльной земле, будто она не касалась её. Она остановилась рядом, глядя на фото, потом на меня. В её глазах не было удивления — только древняя, вселенская грусть, словно она видела эту сцену тысячу раз.

— Это та самая машина? — спросил я, зная ответ.

— Она и есть, — кивнула она, и её голос прозвучал глухо, как удар колокола под водой. — Точка входа. Ноль координат. Место, где всё началось… и где всё закончится. Для тебя.

Я сел за руль. Кожаная обивка была прохладной, прикосновение вызвало мурашки по коже. Двигатель был мёртв — но ключ уже торчал в замке зажигания, холодный и тяжелый. Я вздохнул, чувствуя, как внутри что-то сжимается, готовясь к прыжку в бездну. Повернул ключ.

Он завёлся. С первого раза. Ровный, низкий рокот мотора заполнил салон, заполнил тишину, вибрация пошла по рулю, по сиденью, по моим костям. «Волга» ожила. Она ждала. Она всегда ждала.

И память хлынула водопадом, смывая все барьеры реальности. Вспомнилось: мы едем с отцом по этой самой трассе. Вечер. Солнце садится, заливая небо багрянцем и лиловым, как синяк. Он молчит, сосредоточенно смотрит на дорогу, руки крепко сжимают руль этой «Волги». Я, маленький, дремлю на пассажирском сиденье, укрытый его курткой, пахнущей дымом и одеколоном. Мир сужается до гула мотора, тепла отца и мелькающих за окном столбов. Безопасно. Навсегда.

Потом — удар. Оглушительный, раздирающий металл и кости. Свет — яркий-яркий, как взрыв солнца, слепящий глаза, выжигающий сетчатку. Скрежет — нескончаемый, адский, скрежет искрящегося металла о асфальт, как когти по стеклу. Криков нет. Только этот звук. И свет. И запах — запах горелой резины и бензина.

А потом — пустота. Чёрная, бездонная, как космос. Я очнулся в больнице. Резкий запах антисептика. Мать сидела у моей кровати, лицо белое как мел, глаза красные от слёз, которые она больше не могла плакать. Её руки дрожали, когда она поправляла моё одеяло.

— Что случилось с отцом? — хрипло спросил я, горло пересохло.

Она не ответила. Только посмотрела так, будто видела призрака, потом прошептала, голос сорвался на шёпот:

— Ты не должен был выжить, Марк. Никто не выживает в таких авариях. Но ты здесь. Наверное, за него. За его шанс. Не потрать его зря.

Я смотрел в лобовое стекло «Волги». Мир за ним выцвел, как старая видеоплёнка, пережжённая солнцем. Цвета поблёкли, превратившись в грязно-серые тона, контуры предметов размылись, будто их стёрли ластиком. Я включил дворники. Резиновые лезвия дрогнули, скрипнули по сухому стеклу — и замерли на полпути. Словно поняли: стирать нечего. Мир и так стёрт. Выжжен. Пуст.

В зеркале заднего вида на мгновение промелькнуло движение — тень, скользнувшая по заднему сиденью, как тень от облака. Я вздрогнул, сердце бешено заколотилось. Теперь там было лицо. Странника. Мужчина в шляпе, надвинутой на глаза, сидел прямо за мной. Его пальцы, костлявые и длинные, как пауки, лежали на коленях, неподвижные. Шляпа… шляпа медленно «плыла» в зеркале, будто её носило подводным течением.

Я обернулся резко, с хрустом в шее — никого. Сиденье пусто. Чистое. Слишком чистое.

А в зеркале он по-прежнему смотрел мне в спину. Взгляд был тяжёлым, как свинец, холодным, как лёд. Он не угрожал — констатировал. Потом губы пошевелились, и голос прозвучал прямо у меня в голове. Глубокий, хриплый, с металлическим оттенком, как статический шум в радиоприёмнике:

— Добро пожаловать, Марк. В начало. Ты опоздал. Как и в тот раз. Как всегда.

Холодный пот прошиб меня, капли потекли по вискам. Я включил фары. Яркие лучи вырвались вперёд, прорезая сгущавшиеся сумерки, но упёрлись в густой, непроглядный туман, что вдруг навалился на дорогу, как серое одеяло. Свет ушёл в него, как в вату, поглотился без следа. Видимости — ноль. Только серая стена впереди.

Из радиоприёмника, старого, с ручкой настройки, раздался статический шум. Шипение, треск, как будто ловили эфир на краю вселенной, сквозь гул и помехи. Потом сквозь этот хаос прорезался голос. Знакомый до боли. Мой собственный. Но старше. Усталее. Безнадёжнее. Пропитанный тоской тысячелетий:

«Ты уже здесь».

Я тронулся с места. Машина поехала сама. Плавно. Нежно. Я не давил на газ — педаль оставалась неподвижной под моей ногой. Руль поворачивался сам. Лёгкими, уверенными движениями, ведя «Волгу» вперёд, в туман, в неизвестность. Я был лишь пассажиром в собственном теле, в собственной машине, в собственной судьбе. Дорога под колёсами была ровной, но я чувствовал, как она вибрирует, как будто мы едем не по асфальту, а по чему-то иному. По мембране времени. По коже мёртвого бога.

Страха не было. Лишь оцепенение — тяжёлое, свинцовое. Будто всё происходило не в первый раз. Будто я уже ехал по этой дороге в тумане. Уже сидел за этим рулём. Уже умирал в этой машине. Страх выжег себя дотла в бесконечных повторах, оставив после себя только пепел усталости.

Я взглянул на часы на приборной панели. Старые, стрелочные. Стрелки застыли на 9:30. Как вкопанные. Как будто время здесь остановилось навсегда. В точке ноль. В моменте перед ударом.

И тут камера, лежавшая на переднем сиденье рядом с фото отца, мигнула. Красный индикатор REC загорелся на её маленьком ЖК-дисплее, как дьявольский глаз. Я не включал запись. Я даже не трогал её. Она включилась сама. Как и в тот раз у «Волги» в поле. Как будто она ждала этого момента.