Маршрут: Ноль (СИ) - "Mrs. Mracopisec" - Страница 12

Следующий кадр резок, как удар. Я вырываюсь из машины, рывком распахивая дверь. За спиной горит небо. Не закат, не зарево — пожар. Оранжево-чёрные, ядовитые языки пламени пожирают горизонт, подбираются к самому краю кадра, угрожая поглотить и меня, и камеру. Я никогда этого не видел. Не помнил. Но страх, исходивший от того кадра, был реальным. Осязаемым.

Я резко перемотал назад. Пальцы скользили по пластиковым кнопкам — ледяные, несмотря на жару. И вот: человек садится в «Волгу». Камера слегка дрожит, словно рука оператора дрожит от страха или предчувствия. Он поворачивается — лицо в глубокой тени под козырьком. Но я узнал черты. Свои. И чужие одновременно. Та самая татуировка координат на запястье. Та же куртка. Только взгляд… взгляд был другим. Усталым. Безнадёжным. Как будто он уже знает, чем всё кончится.

— Это… — выдохнул я, воздух застрял в горле, сжался комком под рёбрами.

— Ты, — сказала Ольга. Её голос прозвучал рядом, тихий и неизбежный, как тень, что падает от человека в полдень. Она стояла рядом, её силуэт сливался с силуэтом «Волги», словно они были частью одного целого, одного застывшего момента времени.

Внезапно, как вспышка старого неисправного кинопроектора, память выхватила другой образ. Не отсюда. Не с этой дороги. Мама. В комнате, залитой тусклым серым светом дождливого дня. Капли стучат по подоконнику, как метроном, отмеряющий время. Она сидит в старом кресле, держит в руках старую выцветшую фотографию. Картон пожелтел по краям. Я, маленький, лет семи, тянусь, пытаясь разглядеть, что там. Кто там. Она резко убирает картон за спину — жест резкий, как удар хлыста. Лицо её напряжено, в уголках глаз залегли морщинки, которых я раньше не замечал.

— Иногда надо отпустить, — говорит она, и в её голосе звучит усталость целой жизни, тяжесть, которую я тогда не мог понять.

— Что? — не понимаю я, ребёнок, обиженный на тайну, на то, что меня отстраняют.

— Всё, — вздыхает она, и взгляд её устремлён куда-то вдаль, сквозь стену, сквозь дождь. — Или кого-то.

Я тогда не понял. Слова повисли в воздухе, непонятные, как иероглифы. Но сейчас, глядя на себя — водителя в чужой куртке, на призрачную фигуру в плёнке, на застывшее в зеркале старое лицо, — понял. Горько и ясно, как полынь. Я никогда не отпускал. Ни отца, исчезнувшего в дымке девяностых, оставившего лишь запах дорогого одеколона и пустое место за столом. Ни себя того, юного и наивного, верившего, что дорога ведёт куда-то, а не просто уходит из ниоткуда в никуда. Ни Аню, её смех, её красное платье, оставившее лишь запах мокрого асфальта и этот проклятый красный зонт. Я держался за обрывки, за тени, за «что, если бы…», за дороги, не свернувшие туда, куда нужно. Я цеплялся за прошлое, как утопающий за соломинку, не понимая, что оно тянет меня на дно.

Я был монтажом из обрывков — воспоминаний, страхов, неудавшихся дублей, склеенных в нечто, лишь отдалённо напоминающее человека. Коллажом, который начал распадаться по швам здесь, в этом поле, у этой машины, под этим безжалостным солнцем. Каждый шов, каждая склейка ныла и болела, как старая рана.

Я нажал паузу. Механический щелчок прозвучал особенно громко в звенящей тишине. На экране замер последний кадр — лицо в зеркале заднего вида. Моё. Но старше. Годы, которых я не прожил, оставили на нём свои следы: глубокие морщины у рта, тёмные круги под глазами, впадины на щеках. Уставшее. С глазами, в которых плещется бездна, знакомая до тошноты. Глаза того, кто видел слишком много концов, которые никогда не наступали. Кто видел, как горит небо.

Сердце колотилось, как пойманная птица в клетке из рёбер. Каждое сокращение отдавалось болью в висках. Я перемотал на самый конец плёнки. Пластик скрипел под пальцами. Экран мигнул, погас на долю секунды, погрузившись в кромешную темноту. В этой черноте вспыхнула надпись, выжженная белым, нестерпимо ярким огнём:

КОНЕЦ — ЭТО НАЧАЛО.

И снова — видео. Только один статичный кадр. Я сижу перед камерой, на фоне того же самого выжженного поля. Ветер треплет мои волосы. Говорю, губы шевелятся, я вижу это, но звука нет. Ни единого шороха. Только немая мольба или проклятие, застывшее на моём лице. Я смотрю в объектив, и в моих глазах — тот же ужас, что и у Ольги на первом кадре.

Потом за моей спиной, словно материализуясь из разреженного горячего воздуха, появляется фигура. Сначала расплывчатая, как туман над рекой на рассвете. Потом — лицо. Моё. Только старше. Значительно старше. Лицо из зеркала заднего вида. Морщины глубже, взгляд ещё более усталый, но в нём — ни капли удивления. Только холодное, отстранённое знание. Он смотрит прямо в объектив. Прямо на меня. Сквозь время, сквозь плёнку, сквозь реальность. В его взгляде — ни капли надежды. Только принятие. И тоска. Безмерная тоска.

Я выключил запись. Кнопка щёлкнула с сухим, окончательным звуком. Экран продолжал светиться. Тусклый, призрачный свет, как светлячок в банке. Я вытащил батарею. Раздался резкий щелчок. Экран не погас. Он продолжал светиться, показывая застывшее изображение меня и моего будущего (или прошлого?) двойника. Два меня, застывшие в вечности.

А потом из корпуса камеры, из самого сердца этой железной коробки, донёсся шёпот. Тихий, шипящий, как ветер в разбитом стекле, как шорох страниц старой книги. Тот самый:

— Ты уже здесь…

Я вздрогнул всем телом, камера выскользнула из онемевших пальцев и упала на пыльную траву с глухим, стучащим по костям стуком. Экран погас. Наступила тишина. Но шёпот, казалось, остался. Звучал у меня в голове. Звучал в крови. Он стал частью меня.

Ольга стояла рядом. Неясно, когда она появилась. Словно всегда была здесь, часть этого пейзажа, часть этой аномалии, часть «Волги». Её присутствие было таким же естественным, как солнце над головой, и таким же чуждым.

— Скажи мне, кто я, — сказал я, и голос прозвучал чужим, хриплым, как скрип несмазанных колёс. — Я — он? Я — отец? Тот, кто сгорел в этой машине? Тот, кто оставил след? Кем я должен стать?

Она не ответила сразу. Только смотрела. Её глаза, глубокие, как колодцы в заброшенных деревнях, отражали мою растерянность, мой страх, мою бесконечную усталость от этой дороги, от этих кадров, от самого себя.

— Ты — тот, кто остался, — наконец произнесла она, и каждое слово упало камнем в звенящую тишину, отозвалось эхом в поле. — Остался внутри. В точке разлома. В центре петли. Ты — свидетель. И пленник одновременно. Ты — тот, кто помнит. И тот, кто забыл, как забыть.

На обочине трассы, вдалеке, там, где пыльная дорога вильнула в сторону, теряясь в дымке, появился силуэт. Я машинально поднял камеру, всё ещё держа её в руке, холодную и мёртвую. В объективе — «я». Стою у «Волги», прислонившись к крылу. Смотрю вдаль. В той же рваной кожаной куртке, с сигаретой в зубах. Дым струится в неподвижный воздух. Другая версия. Другой дубль. Момент, которого не было. Или который был иначе. Момент выбора, не сделанного здесь, но сделанного там.

— Всё повторяется? — прошептал я, глядя на своё двойное отражение: одно — в маленьком стекле объектива, другое — далёкое, призрачное на обочине. — Мы обречены проходить это снова и снова?

— Нет, — мягко поправила Ольга. Её голос был как шелест сухой травы. — Всё уже было. Каждый твой шаг, каждая ошибка, каждая надежда, каждая слеза на этой проклятой дороге — уже отсняты. Уже смонтированы. Теперь ты только смотришь. Наблюдаешь за монтажом собственной жизни. Как зритель в кинотеатре, который не может выйти.

Я закрыл объектив. Щёлкнул крышкой. Но видел. Видел силуэт у дороги, застывший в мареве жары. Видел застывшее изображение на выключенном экране камеры. Видел старое лицо в зеркале заднего вида. Видел красный зонт на сиденье. Видел поле. Видел дорогу, уходящую в никуда.

И тут я заметил. Красный зонт. Он снова был на переднем сиденье «Волги». Сухой. Невинный. Как капля крови на снегу. Как обещание дождя в пустыне. Он лежал там, словно его никогда и не уносили. Лежал, как неразгаданная тайна.