Клювы - Кабир Максим - Страница 25

Филип невольно охнул — траурный цвет покрывал Африку и Европу.

— Эпидемия, — говорил блогер, — развернулась в течение нескольких часов, захватив половину России, Турцию, Иран, Индию, Саудовскую Аравию. Но первыми были страны, живущие по центральноевропейскому времени. Всплеск насилия зафиксирован в полночь в часовом поясе EET. Это тридцать одно государство, включая Австрию, Германию, Данию, Испанию, Италию, Норвегию, Чехию, Польшу, Швейцарию и всякие там Боснии с Лихтенштейнами. Восточная часть Африки тоже заражена. Примерно через час лунатики восстали тут, в Лондоне. А заодно в Ирландии, Исландии, Португалии и Западной Африке. И я связываю это с тем, что наш Биг-Бен как раз пробил полночь. Но зараза пошла и на восток, где полночь миновала раньше, чем началась война. А именно в страны, живущие по восточноевропейскому времени, центральноафриканскому и восточноафриканскому, московскому, пакистанскому. И угадайте, что их объединяет? Правильно, котики: на момент Часа Икс у них была ночь. Это такой период времени, когда светило находится ниже линии горизонта. Вирус пощадил Азию и огромную часть России, потому что там рассвело, когда Час Икс (EET-полночь, улавливаете мысль?) наступил.

— У меня взрывается голова… — простонала Вилма.

— Мне кажется, — произнесла Камила, — вся эта хрень имеет отношение к луне. Что-то случилось, может быть, вспышка. Мама рассказывала, в семидесятом были лунные вспышки и многие ходили во сне.

Филип пожевал губу:

— Но почему у нас раньше, чем в Англии? Вспышки должны были покрывать все «ночные» страны.

Автомеханик развела руками:

— Тетя Камила не настолько умна.

В десяти метрах от них мужчина выругался и швырнул на землю телефон.

Филип снял видео с паузы.

— Я смею говорить не только о Часе Икс, но и об Икс-Поясе. Спящие люди просыпались и не становились жаворонками. Не важно, наступила ли полночь в их стране, — важно, что она не наступила в странах центральноевропейского времени. Будто там распылили газ, который часом позже отравил мир. Упаси Дагон, я ни в чем никого не обвиняю. Да и обрабатываю данные в полевых условиях. Я, как и вы, не спал сутки, а за окнами — Ночь Гребаных Ножей. Но вот что я думаю, котики из Нью-Йорка, — а я в курсе, что вся прогрессивная Америка следит за нами, затаив дыхание, и правительство кумекает, как защитить народ от мистера Спать-Убивать… Через пятнадцать минут вы перелистнете страничку календаря и войдете в двадцать шестое августа. День, когда Европе пришел храпящий конец. Я бы на вашем месте не ложился сегодня спать. А что до Океании, Австралии, Азии и Сибири — котики, вы серьезно считаете, что вышли сухими из воды?

Филип выключил ролик. Никто не стал обсуждать услышанное. Женщины молчали. Рон осушал бутылочку.

Филип задался вопросом: чем занят сейчас его отец в доме для престарелых? Режет глотки ночным сиделкам? Это было бы в духе старого хрена.

— У тебя есть дети? — спросила Вилма. — А жена?

— Я вдовец. Детей нет. А у тебя?

— Была дочь. Умерла в младенчестве. Захлебнулась рвотными массами во сне.

— Мне жаль.

— Это было двадцать лет назад. Ни одной ее фотографии не сохранилось. Я вообще не помню ее лица. — Вилма улыбнулась печальной некрасивой улыбкой. — А что у вас? — посмотрела она на Камилу.

— Разведена. Сын сидит в Панкрацкой тюрьме. Там рано ложатся и крепко спят. Я лишь опасаюсь, что они умрут от голода в камерах.

— У спящих организм работает по-другому, — сказал Филип. — И скоро это завершится.

— Дай Бог.

— Я где-то читала, — Вилма потрогала кончик своего носа, — что ежеминутно два миллиарда людей пребывают во сне. Два миллиарда потенциальных убийц. Треть человечества.

— Мы ведь не знаем…

Филип не договорил.

— Внимание! Прошу внимания!

«Клетчатая рубашка» забрался на пивную бочку и воздел к небу кулак. Беженцы зашушукали, повернулись к нему.

— Кто здесь владеет английским языком?

— Я! — откликнулся смазливый парень в классических брюках и накрахмаленной рубашке — официант.

— Будете моим переводчиком. — «Клетка» прочистил горло. — Друзья! Жители и гости Праги! Меня зовут Радек Адамов. Мы с вами находимся в особенном месте. Сакральном, я бы сказал, священном. Эта крепость и эта страна дали вам убежище. — Он подождал, пока официант переведет для туристов. — Как и вы, я верю, что Америка уже разрабатывает стратегию выхода из ситуации. Но сейчас, в данный момент, мы обязаны сами себя защитить. — Адамов обвел взглядом притихшую толпу. — Караульные засекли скопление жаворонков снаружи.

По лагерю пробежал взволнованный шепоток.

— Стены Вышеграда крепки, — успокоил Адамов. — Но нужны добровольцы, чтобы контролировать ворота.

— Есть же солдаты! — крикнул кто-то.

Капитан за спиной Адамова массировал лоб и беззвучно шевелил губами.

— Есть! — подтвердил Адамов. Кого-то он Филипу напоминал. — И мы благодарны им за мужество. Но в тяжкую для Чехии годину, — Филип болезненно поморщился, — каждый мужчина — солдат! — Даже официант приосанился, переводя речь оратора. — Те из вас, кто согласен взять оружие и оборонять наших женщин, — поднимите руки.

Беженцы оборачивались. Руки тянулись неохотно. Десяток добровольцев. Второй десяток.

— Почему только мужчины? — Вилма поводила в воздухе ладонью. — Слыхали про равноправие?

— Слыхал и всячески поощряю, пани. Прошу простить меня.

«Муссолини, — осенило Филипа, — вот на кого Адамов похож».

Он поднял руку.

В ту же секунду произошло два события: у туалета женщина замахала смартфоном:

— В Америке началось!

Ближе к краю площадки группа беженцев отпрянула, врезаясь друг в друга:

— Эта телка уснула! Уснула!

Студентка с афрокосичками оторвала голову от перил и медленно разогнулась. Автоматчики уже бежали к ней. Вцепились в локти, поволокли, вяло сопротивляющуюся, через двор. Люди расступились.

— Заприте ее! — крикнула Камила. — Просто где-нибудь заприте!

Солдаты вытащили студентку на улицу.

— Они же ее запрут? — спросила Камила.

За стеной хлопнул пистолет.

Бывший парень Оксаны («гражданский муж» — дурацкое выражение) словно выпячивал свою ограниченность. Он не читал книг и кривился, завидев в руках Оксаны томик Стига Ларссона или Жан-Кристофа Гранже. Он не разбирался в музыке и просил выключить «мяукающего педика» — Лагутенко. Его не интересовали путешествия, спорт и автомобили. В свободное время он играл в приставку. Если, конечно, не убирал квартиру.

Мало какие фильмы он выдерживал до финальных титров. Но раз десять на Оксаниной памяти пересматривал «Полицейскую академию». Не смеялся, не улыбался, смотрел так, словно это был Тарковский.

Ваня с отвращением отворачивался от чужих детей, но мечтал о сыне. Оксана тайно пила противозачаточные таблетки.

Он был скверным любовником. Слушая после трехминутного секса его храп, Оксана зажмуривалась до белого пламени под веками.

На работе (он что-то там зачищал циркулярной пилой) Ваня ни с кем не общался. Коллеги считали его чудны́м. Да кому она врет — мудаком его считали. С единственным другом (веселым, действительно неплохим) он порвал отношения из-за какого-то пустяка. Он игнорировал электронные письма от сослуживцев, не был зарегистрирован в соцсетях, но проверял страницы Оксаны. («Ты что, шлюха?» — спросил он, разглядывая фотографию, где Оксана позировала в скромном купальнике; она удалила фото.)

Ваня гордился своей пунктуальностью, но она заменила бы это его качество на, скажем, нежность. Нежен он был лишь с котом. Оксане нравилось наблюдать, как Ваня чешет Мурчика за ухом. В эти моменты проявлялась его человечность.

Еще ей нравилось его стричь. Ежемесячный ритуал тоже был каким-то странным образом связан с нежностью, с нормальными отношениями молодого мужчины и молодой женщины.

Она умирала от умиления, когда он закапывал лицо в ее груди и говорил с трогательной серьезностью: «Я в домике». Но такое случалось редко, а после двух лет совместного быта не случалось вовсе.