Бунт (СИ) - Старый Денис - Страница 27

Покопавшись в своих мыслях, я так и не понял, чего именно я ожидал. Награды? Так пока ещё не за что. Мало ли, может, я — пустозвон, который свой десяток привести в Кремль не сможет, не говоря уже о целом полке. Или же, словно тот ребёнок, ждал похвалы? Умно, мол, говоришь, добрый молодец? Так она мне не нужна. Ее не откусить, ею карман не отяготить. Я предпочитал что-то более осязаемое и материальное. Вот… карманы в кафтанах. Их очень не хватает, сумочка на боку недостаточна, как по мне.

— Херр Рихтер, — обратился я на немецком языке к ротмистру. — Выделите ли вы бравых своих солдат, чтобы они помогли мне добраться до полка? И не найдётся ли у вас телеги?

Ротмистр посмотрел на меня примерно с таким же удивлением, как на меня только что смотрели бояре. Мол, что за наглец такой.

— Полтину заплачу в полку! — уже менее дружелюбно сделал я предложение [полтина — половина ефимки, русского рубля].

— Два ефимка! — сторговался Рихтер.

Гляди-ка ты! Они, как вопрос касается денег, так и неплохо понимают русский язык, даже сами на нём говорят.

— Одна ефимка! Нет? И не надо! — сказал я и, собрав волю в кулак, чтобы меньше хромать на ушибленную ногу, сделал несколько вполне уверенных шагов в сторону Спасских ворот.

— Гут! Один ефимка! — согласился ротмистр.

Годовое жалование у него должно быть явно меньше двадцати серебряных рублей. И заработать даже один рубль, при этом ничего не делая? Разве же протестантская душа может упустить подобный шанс? А то, что Рихтер всё ещё протестант, как я думаю, можно определить по фамилии. Как правило, крещёным дают приставку «-ов». Но это, кстати, некоторым образом вне правил.

Рихтер был человеком явно в годах и, судя по всему, служил в России уже давно. А таких наёмников чаще всего склоняют сменить веру, суля подарки или ещё как-нибудь мотивируя. Но просить Рихтера читать символ веры или креститься я не собирался.

— Дозволение где на выезд? Кто дозволил? — требовал сотник на выезде из Кремля.

— Бояре Долгоруков и Матвеев повелели мне ехать! — сказал я.

Нет, не было никакой бюрократии, с меня не так чтобы требовали какого-то письменного разрешения на выезд. Этого ничего не было. Достаточно было прикрыться именами бояр. Ну и того, что в моём сопровождении было сразу десять солдат нового строя. А врать о таком? Смерти подобно.

— Спаси Христос, что не выдал Никифорова, что зело шибко он бил тебя! — сотник ухмыльнулся. — Ну и ты, как я погляжу, на кулаках горазд. Нешто, не узрел я тебя на поле кулачном ни разу.

— Ещё узришь, сотник! — отвечал я, сидя в телеге. — А десятнику твоему должок имеется. Не выдал я его, но зубы посчитать зело как желаю. А мог и прирезать.

— Ну коли на кулаках, так то — дело молодое. Поборетесь ещё! Крови промеж нас не нужно, — сказал сотник.

Телега уже тронулась, выезжая из ворот, но я посчитал нужным выкрикнуть:

— Не лезь, сотник, в тот бунт, что нынче будет. Приведи своих стрельцов под руку царя! Защити помазанника!

В ответ мне ничего не крикнули. Ну да и ладно. Вновь сделал я закладку на психологию. А там посмотрим. Если будет этот сотник метаться и не знать, к какой стороне примкнуть, то найдёт в памяти лишний довод встать за правое дело.

Софья крутилась в своей кровати, всё никак не могла уснуть. И причин тому могло быть как минимум две. В Новодевичьем монастыре даже царевне не предлагались мягкие перины. А спать на тюфяке, набитом соломой, было откровенно неудобно.

Вторая же крылась в её собственных мыслях — её беспокоило, что не всё так гладко идёт, как казалось ещё вчера. Пытливый ум молодой женщины заставлял её заниматься поиском причин такой тревоги. Ведь не зря так тяжко на душе?

Так и не уснув, Софья Алексеевна в один момент резко вскочила с кровати. Накинув на себя большой платок, она выглянула из кельи.

— Что случилось, государыня-матушка? — спросила верная прислужница царевны Матрёна.

— Нешто тревожно мне. Будто бы очнулись из своей спячки вороги мои и уже ножи точут, — отвечала Софья.

— Пошто, матушка, пугаешь так? Неужта осмелятся? — поддерживая разговор, говорила Матрена, при этом достаточно искренне, может, только несколько переигрывая, сочувствовала Софья Алексеевне.

Матрёна была прекрасно осведомлена о многих делах царевны, в том числе и о её приказах о душегубстве. Вот как давеча Софьюшка повелела убить стрелецкого десятника. Но, если б кто-нибудь Матрене сказал, что её воспитанница — не божий человечек, не чистая душа, служанка смогла бы и глаза выцарапать, несмотря, что Матрене было уже под шесть десятков лет.

— Матушка, тут приходили от… Ох и тайна то страшная… — говорила Матрена, протягивая небольшой клочок желтоватой жесткой бумаги.

— Да говори уже, небось, догадалась от кого. Это ты дурницу показывай всем иным. Я-то знаю, что ты не дура и мужеский разум маешь, — сказала царевна, одним мимолетным взглядом прочитав записку. «Медведь просыпается. Покуда из-за дурней медвежат шатун в силу не вошёл».

Текст записки отпечатался в сознании Софьи Алексеевны. Царевна замерла. Стоящая рядом Матрена не смела тревожить свою лебёдушку. Уж кому знать, как не кормилице и главной мамке, что, если Софья Алексеевна не двигается, то, верно, принимает очень важное решение. Потому Матрёна ждала. И не только самого решения, но и приказов, которые должны последовать после того, как Софья Алексеевна оттает.

— Ступай, Матрёна, до стрельцов, что на вратах монастыря стоят. Пущай изберут пять посыльных. И ко мне. Я напишу сама письма, — по истечении не менее двух минут, решительно повелевала Софья Алексеевна.

Она приняла решение. И как будто бы даже полегчало. Если бы сейчас царевна легла в свою постель, то, даже и колкая солома не испортила бы сон.

И теперь с этой запиской, которая была написана явно играющим на две стороны патриархом, у царевны в голове всё сошлось и сложилось. Вопреки предположениям, что Артамон Сергеевич Матвеев начнёт действовать не раньше, чем через неделю, и что сами Нарышкины будут стараться бывшего всесильного боярина подмять под свою власть, Софья несколько недооценила Артамона.

Ей, ещё весьма молодой девице, а если уж по правде, так и жене, ибо делила она ложе с Васькой Голицыным, Матвеев казался немощным стариком. Нет, она его не видела, нарочно уехала словно бы на молебен. Но Софья знала, сколько боярину лет, поэтому и предполагала, что Артамон Сергеевич Матвеев противопоставить ничего не сможет, не успеет, не решится, да и энергии не хватит, жизненных сил.

Видимо, кто-то или что-то заставили Матвеева стряхнуть с себя пыль, засучить рукава и начать действовать. Хорошо только, что среди Нарышкиных почти что все столь глупы, что обязательно станут затирать Матвеева. Но действовать нужно быстрее, уже сейчас.

— Егор Иванович едет! — радостными криками встречали меня стрельцы.

Если почти вся Стрелецкая слобода шумела и представляла собой хаос и неразбериху, то усадьба Первого стрелецкого полка молчала. Грозная, опасная для недругов тишина установилась рядом с полком Горюшкина. На подъезде к Первому стрелецкому полку не было праздношатающихся стрельцов или других людей [полк Горюшкина — так могли называть полки по имени командиров и до, и частью во время правления Петра Великого].

Окинув взглядом въезд на территорию стрелецкой усадьбы, я понял, что стрельцы первого полка явно настроены более чем серьёзно. И за моё отсутствие никто их не разубедил уйти, по сути, в осадное положение.

Конечно, нужно было ещё поговорить со стрельцами. Ведь подобные действия могут быть вызваны и абсолютно противоположными моим намерениям причинами. Вдруг полк сагитирован против власти? Нет… тогда бы меня встречали более настороженно. Ведь не забыли же они всего лишь за одну ночь все те слова, что уже прозвучали в полку.

Да и выкрики с забора, на котором сидели двое стрельцов, не о том говорили. Они, наверняка, следили за обстановкой.