Бунт (СИ) - Старый Денис - Страница 20

С чего это было ему самому себе наливать вино? Нерасторопный подавальщик не сразу понял, в чём причина пристального внимания к нему со стороны боярина Долгорукова. Но сообразил, и не суетясь, как учили, налил в бокал Юрия Алексеевича венгерского вина.

— Я вот токмо давеча и прибыл в Москву, но уже разумею, что не всё тут ладно, — сказал на это Матвеев и строго посмотрел на Долгорукова. — Что, коли правду выкрикивал вьюноша? А мы с тобой, Юрий Аляксеевич, бражничаем да ничего и не делаем. Хованский?.. Он может решиться на лихое и дурное. Знаю я его… Возгордился он еще тогда, как под пол Литвы взял под цареву руку. Царевна Софья, опять жа… С чего нынче она уехала на молебен?

Матвеев продолжал пристально смотреть на главу Стрелецкого приказа. Но Долгоруков взгляд выдержал. Пусть Артамона Сергеевича и встречали с почетом даже в присутствии царя, но статус его так и не определён. Так чего же тогда смущаться под взглядом некогда всесильного боярина? Чай Долгоруковы нынче в силе.

Юрий Алексеевич искренне считал, что если бы не поддержка его рода Долгоруковых, то поставить царём Петра Алексеевича, в обход его брата Ивана Алексеевича, Нарышкиным было бы куда как сложнее. Так что нет, Матвеев ему не указ, но и проявлять неуважение к Артамону Сергеевичу Долгоруков не собирался.

— Сам жа ведать должен, что при любой смене царя на троне, людишки волнуются, — успокаивал и себя, и Матвеева заодно, Юрий Алексеевич Долгоруков.

— Так-то оно так… Но вот Пыжова, что привел того отрока, стрельцы, видел ли, разорвать готовыя. А еще… Послал бы ты за полковниками да за сотниками — да поговорил бы со старшими из стрельцов. Кто его знает, что может быть… — задумчиво говорил Матвеев.

— Вот завтра и спрошу и с Пыжова, и с того отрока. И… челобитную от стрельцов прочитаю. Чего уж нынче. Воно и ночь наступила, — нехотя отвечал Долгоруков.

— Челобитная? — Матвеев несказанно оживился и весь подался вперёд. — Бери ее и пошли до государя. Совет держать нужно. Я тому отроку верю. Он говорил о том, что я уже слышал. А еще о каких-то списках. Смертей дождаться желаешь?

Артамон Сергеевич глянул на собеседника и полным воли жестом огладил свою бороду.

— Ты когда, боярин, начнешь порядок наводить серед стрельцов? Бунта ждешь? — тон Матвеева был уже жестким.

— А ты мне не указ! — ответил Долгоруков.

— А жизнь государя — указ? Пошли на Совет, — сказал Матвеев, не допив вино, ставя бокал на стол. — И накажи, кабы каты не забили того отрока. Я с ним поговорю. Опосля и посмотрим.

— То мое дело! Он полковника зарубил, — пытался противиться Долгоруков, но Матвеев его уже не слушал.

Артамон Сергеевич знал, когда люди лгут, а когда они говорят правду. Глаза того отрока не лгали. А двигался он столь уверенно и лихо, что уже за это посмотреть на молодого стрельца можно.

Ну и золото… Что ж. А вдруг?..

От автора:

✅ Боксёр из 90-х очнулся на конференции поп-ММА. Спонсоры, камеры, хайп.

— Мага, тормози! — орет кто-то.

Бородатый в капюшоне душит парня, вися на нём клещом.

✅ На 1 и 2 том СКИДКА https://author.today/reader/459611/4276150

11 мая 1682 года

— Развяжи! — сказал я, когда понял, что мы добрались до пункта назначения.

Десятник Никифор с недоверием посмотрел на меня. Что-то изменилось в нем. Свой в доску парень казался теперь недружелюбным.

Стрельцы обступили меня, когда Никифор все же развязал узлы на веревках. Можно было и самому освободиться при желании, не так и плотно связали руки. Но зачем?

Я был готов ударить. Да хоть и в лучших традициях мирового бокса — откусить ухо какому-нибудь из своих обидчиков. Даже если действовали по приказу. Зачем меня обходить — и сбоку, и прямо зажимать в полукольцо? Загнали, как зверя. Я же смотрел на стрельцов в свете горящего огня в железной чаше на стене.

Прямо смотрел, гордо, может, и насмехаясь.

В прошлой жизни я полностью утратил веру в любых людей в погонах — год за годом, а особенно в последние месяцы. Лишь только оставалась вера в Первого, доверие первому лицу в нашем богоспасаемом Отечестве. Идеализирую? Как знать.

Вот только если не верить, что хоть где-то есть правда, не убеждать себя, что на белом свете ещё ходит и своё законное место занимает носитель справедливости, то можно сойти с ума. Так что я готов подчиниться, покориться, но… только государю.

Да, знаю, порой и перед другими нужно сделать вид, что искренне кланяешься, проявить покорность, чтобы выиграть время — и уж после проявить себя истинного. Об этом, в том числе, я думал, пока меня вели к помещению без окон, без хоть бы какого-нибудь лучика света. Вот сейчас закроют дверь, и окажусь я в полной темноте.

Многие люди и вовсе не видели больше солнышка, оказавшись здесь однажды.

Я сам направился в камеру, но тут же обернулся к своему сопровождению. Встретился вновь взглядами. Это был тот самый десятник Никифор. И вот что я заметил — даже ещё перед тем, как я устроил представление возле Красного крыльца, его глаза излучали больше доброты и сочувствия, чем сейчас.

— Это к тебе, десятник, зело по-доброму отнеслись. Видать, про твои слова, про злато и серебро, Долгоруков али боярин Матвеев услыхали. Только мы вот что… — сказал десятник.

Сказал и замахнулся..

Я уже видел, как дёргается его плечо, чтобы нанести удар. Поэтому чуть-чуть отстранился. Но был зажат другими стрельцами, пути отступления не было. И удар, может, не в полную силу, но всё-таки настиг меня.

— Это тебе за то, что батюшку нашего, Хованского, выдаёшь! Правильно всё говорят — бирючи егойные, а нынче стрельцов подставляешь! — прошипел Никифор. — На копья племя нарышкинское! Нет в них правды [бирючи — глашатаи на Руси люди, распространявшие информацию].

Я уже было намеревался вьехать десятнику головой в его наглую морду, исказившуюся от злобы, но решил сказать своё слово, прежде чем на меня навалятся все.

— Лжа всё это! Хованский власти хочет — для себя ли, али для Софьи, но подведёт он вас на плаху. И головы ваши полетят. Вы же люди служивые. Так есть на Руси, что опорой быть должны порядку! Что же вы в свару лезете, как дети неразумные!.. — я бы сказал и больше, но увидел, как вновь замахивается, уже намереваясь ударить меня по лицу, десятник.

— На! — сказал я, и лбом, чуть подкрутив голову, как умел в прошлой жизни, ударил Никифора.

Хруст треснувших костей был для меня усладой!

А потом… я кусался, кому-то ударил в пах, но всё больше приходилось прикрывать лицо и жизненно важные органы, группируясь. А вот ещё чья-то нога полетела мне в голову, но я вывернулся, схватил того малого за ступню и носок и дёрнул на себя — и вот один из стрельцов завалился, создавая ещё большую кучу-малу.

Больше бы силы да реакции, но это тело пока не приучено. Мысли о том, что сделать, слишком опережали сами действия. И пока готовил и делал движение обстановка уже менялась. Нужно было думать больше о защите, чем ещё раз огрызнуться и кого-нибудь наказать. Если мне сейчас ногами опустят почки или выбьют зубы, то я нигде это уже не вылечу. Не в этом веке.

Особенно почему-то я беспокоился о зубах.

Так что через минуту я уже скрутился комочком, подтянул ноги, вжал голову в плечи и закрыл её руками. А меня всё били и били. Но — пустое. Одиннадцать стрельцов мешали друг другу, толкались, и часто удары и вовсе приходились или мимо, или по касательной. А у меня, как видно, выносливость и умение держать удар, терпеть — всё это вместе с моим сознанием перенеслось в новое тело.

— Будет! Сказано же: не бить дурня! — скомандовал запыхавшийся десятник. — Еще прибьем… И всем казать, что енто он бежать возжелал.

Утомился, сука, бить меня толпой. Мозг, что ли, еще у десятника отказывал. Это каким придурком нужно быть, чтобы поверить, что я, тут, в каком-то подвале, в Кремле, в особо охраняемом месте, решил бежать. Куда? К воротам, где меня подстрелят? Или взлететь? Перепрыгнуть стены Кремля?