Бунт (СИ) - Старый Денис - Страница 19

Так можно смотреть, когда муха ударяется о стекло, а ты в окно любуешься закатом. Но Долгоруков не ушел, не окружил себя стрельцами, хотя рядом стояли и десятник Никифор со своими воинами, и другие бойцы. Все же не робкого десятка был глава Стрелецкого приказа.

— Ух! — я увернулся, а мимо меня пролетел кулак.

Я даже успел понять, кто это перешёл к более решительным действиям.

— На! — прошипел я сквозь зубы, наступая, а по факту, сильно ударяя по носку одного из обидчиков.

Что ж, не сработали списки? Ну да ладно, есть и план Б, да и на другие буквы алфавита что-то найдётся.

— Золото! Злато знаю, где есть много! — кричал я, распихивая локтями сразу уже пятерых. — Где серебро — знаю!

— А ну, стой! — наконец-таки выкрикнул Долгоруков.

— Гнида ты, Пыж… Поквитаемся ещё! — сквозь зубы, тихо, чтобы слышал только Пыжов, сказал я.

Он раздулся, как индюк. Но ничего сказать не мог. Степенно, не спеша, держа фасон, Долгоруков, наконец, спускался вниз. Он всем своим видом говорил, что делает величайшее одолжение.

— Юрий Алексеевич, помочь ли тебе? — спросил…

Не знаю, кто это. Только сейчас увидел, что еще один мужик, с седой бородой, наблюдал за развернувшимся спектаклем из-за одной из колонн на Красном крыльце.

— Да неужто ль сам не совладаю, Артамон Сергеевич? Как-то без тебя справлялси, — усмехнулся Долгоруков, с которого, как мне показалось, даже спесь слетела на мгновение.

Матвеев… Да. Так звали этого боярина. Имя «Артамон» я знал из истории. Оно и сегодня уже неоднократно звучало.

— Злато? Серебро? — спускаясь, уже на последних ступеньках, проговорил Долгоруков. — А ведаешь ли ты, что лжа до добра не доводит? Многое ты сказал… Коли не брешешь, так и слушать могу.

— Ты его, Юрий Алексеевич, все же в колодной оставь. Наутро лучше петь будет, заслушаешьси, — насмехаясь, говорил Матвеев.

На крыльце становилось все более людно. Спектакль, как-никак. Вот ничего не изменю, будет им представление. Такое шоу, что в веках прославится постановка. А режиссеры власть полную себе возьмут. Придет мой полк, он мной уже сагитирован.

— Боярин, так я говорю, как есть. Знаю, где лежит злато. Но трудно туда нынче дойти. Так что не за него меня слушай, ибо не докажу быстро правоту свою. Ты выслушай о другом… — говорил я после того, как снял шапку и поклонился боярину.

Так нужно — говори я без поклона, наверняка, обидел бы Долгорукова. Хотя спину гнуть хоть бы перед кем, ну, может, только за исключением царя, не могу. Может быть пока. Ибо время диктует свои модели поведения. Но сейчас это претило моей системе ценностей. Вот только не хотелось бы все пустить прахом только потому, что гордый больно и не поклонюсь. Это не тот случай.

— Ты ли зарубил полуголову и полковника? — спросил Долгоруков.

— Так, батюшка. Они, каждый в свой час, напали на меня, я же защищался, — отвечал я. — А еще они полк подымать на бунт желали.

— А ты ли стрельцов стращал? — последовал следующий вопрос от Долгорукова. — Что? Супротив бунта, али свой удумал?

— Так токмо, чтобы защитить Петра Алексеевича, не на бунт супротив царя, а за него, и против тех, кто собирается бунтовать, — отвечал я, глядя в глаза боярину.

И это была моя ошибка. Но когда я понял, что нельзя вот так, будто бы ровня самому князю Долгорукову, главе Стрелецкого Приказа, смотреть на него, было поздно.

Долгоруков стал закипать.

— Как смеешь ты, лябзя, смотреть, словно ровня мне? — взревел Долгоруков [лябзя в значении «пустомеля», болтун].

В это время я уже отвёл взгляд. Ну не гнулась моя спина, не мяли в смущении руки шапку. Не получалось. Я старался сыграть, как один из тех актеров, что будут тут бегать при сьемках исторического кино в будущем. Но… не вышло.

— В колодную его! — взревел Долгоруков.

— Я знаю, кто стрельцов подымает на бунт. У меня доказательства есть. А еще… — я разорвал на себе рубаху, являя боярину вросший в грудь крест. — И будет бунт и будут реки крови, за царем придут убивцы.

Стрельцы, что уже подоспели меня крутить, как и десятник Никифор, опешили. Они замедлились. Суеверия в этом времени — мне на пользу.

— Чего стоите, разлямзи? Берите его! — заметив это, повторил свой приказ Долгоруков [разлямзя — вялый, нерешительный].

Он, что не увидел крест на моей груди? Или решил сделать вид, что не видел? Но стрельцы послушались повторного приказа, окружили меня. Я же не стал сопротивляться. Против больше чем дюжины стрельцов и Пыжа с братом? Я, конечно, чувствовал силу и мог бы попробовать. Но вот стрельцы Никифора вооружены. Ближе уже подошли и еще воины полков иноземного строя.

— Сам пойду! — пытался я все же не дать себя вязать.

— Ты не дури, отрок… Замолвим слово о тебе. Чай и батюшку твоего знаем, да и тебя… Дай руки повязать. Я не шибко узлы затяну, — неожиданно участливо попросил Никифор.

Ну что ж… И такой вариант развития событий я предусмотрел. Ну не может же такого быть, что все гладко пройдет? Люди, что живут в этом времени, скоры на расправу. Хорошо, что не изрубили.

Пусть думают! Я озвучил часть своих знаний. Это должно заинтересовать любого, особенно сведения про золото, если уж так опрометчиво игнорируется информация про бунт и его зачинщиков.

Я сделал то, что и планировал. Хотелось, чтобы все прошло иначе, легко. И я уже пировал бы за столом царским, рассказывая о бунте, и не только о нем. Но… нужно быть реалистом. Пути отхода у меня есть. И сила какая-никакая, но за мной стоит. Так что все правильно.

* * *

Артамон Сергеевич Матвеев с неподдельным интересом смотрел за тем, как уводят молодого парня. Странный был отрок, гонорливый, будто бы тот польский или литвинский шляхтич. Это в Речи Посполитой воспитывают шляхту так, что они считают себя чуть ли не ровней королю. Или даже выше короля. Так как собрание шляхты, вальный сейм, короля как раз и избирает.

Но на Руси?.. Так не ведут себя даже дворяне, которые стоят в присутствии боярина. Уж тем более такого родовитого, как князь Долгоруков, природный Рюрикович.

Так что тут уже было то, за что цеплялся взглядом Матвеев. Но не единственное. Артамон Сергеевич был уже не молодым, да и не сказать, что прославился делами ратными. Он все больше законами занимался да улаживал иные дела в русской державе. Но отличить молодца кулачного боя от того, что на кулачках биться не горазд, Матвеев мог. Этот отрок — горазд. Причем эк ловок, шельма, да без каких ударов, все едино отбивался от трех стрельцов.

Матвеев вышел из своего укрытия, которым служили колонны по правую руку, и встретил поднимающегося наверх Долгорукова.

— Что ж, Юрий Алексеевич, не послушал молодца. Воно сказал, что и о злате ведает, и о серебре? — спросил Матвеев, когда Долгоруков был уже почти на вершине Красного крыльца.

— Так ты же сам и сказал, Артамон Сергеевич, дабы в колодную его, — несколько недоуменно отвечал Юрий Алексеевич.

— А и то верно, ты меня слухай. А свой розум не май! Нашто он тебе? — усмехнулся Матвеев. — С него спросить за слова нужно было. Разговор жа про животы царския! А коли лжа все это, вот тогда и каленым жалезом пытать. А так что ты узнал? Челобитную прочитай, да…

— Будет тебе! Бражничать приехал с тобой. Сего дня ты прибыл. Вот седмицу-иную и отдохни. Да и я с тобой, — говорил Долгоруков, поспешая к столу, из которого ему пришлось на время выйти.

Ведь до того, как пришел десятник и сообщил о доставке какого-то очень важного злодея, оба боярина, две опоры клана Нарышкиных, бражничали. Веселились, переходя уже на ту стадию пьянки, когда можно и поддеть друг друга, почти что и обидеть.

— Как мыслишь, правду ли стрелец говорил? — самолично наливая в синеватый рифлёный хрустальный бокал венгерского вина, спрашивал Матвеев.

— Да мне таких сказок на дню по дюжине рассказывают, — отвечал Юрий Алексеевич, поглядывая то на слугу, то на такой же большой и жутко дорогой, но пустой свой бокал.