Змейские чары - Осояну Наталия - Страница 3

— Давай я их тоже заберу? — предложила 

Мальчик нахмурился. В опустевших чертогах памяти гуляли сквозняки. Если судить по воспоминаниям, его жизнь началась только что, у этой пропасти, над этим морем, во 

Он и так отдал слишком многое.

— Нет так нет. Чего же ты хочешь?

Однажды — об этом безымянный мальчик тоже забыл — мама поведала ему сказку о принце, который отправился на поиски страны Вечного Лета и после долгих странствий ее действительно нашел. Устав с дороги, прилег под раскидистым деревом и задремал, разинув рот. Тогда-то и заползла в него змея по имени Тоска. До поры до времени она не тревожила принца — знай себе росла в потаенных пещерах души. И все же настал день, когда змея сделалась слишком большой и стиснула сердце так, что он отчаянно возжелал увидеть родные места еще раз, хоть издали, на мгновение, краешком глаза. Принц отправился в обратный путь, чтобы в конце концов — или в начале начал — сгинуть бесследно, ибо тот, кто выпал из Текста, обречен утонуть в океане чернил.

Мальчик об этом позабыл и пожелал вернуться — сам не зная куда.

Но 

Исчез утес, исчезли черное море и беззвездное небо; мир обернулся ветошью, расползающейся даже от самого осторожного прикосновения. За нею, как за занавеской, притаилась 

Сперва он услышал тишину, зловещую и тяжкую, как кладбищенская земля; потом ощутил гнилостный сладковатый запах, от которого при каждом вдохе сводило судорогой горло и ныло в груди; а еще почувствовал боль. Из-за нее вспомнил, что у него есть тело, и в этом теле болело все без исключения — от почерневших пальцев рук и ног до корней тех волос, какие еще остались. Мальчик медленно поднялся, хрустя суставами, как старик, и постанывая от мучительного жжения в тех местах, где пузырящаяся кожа сошла лохмотьями, прикипев к каменному полу. Наверное, окажись пол земляным, бедолага и сам бы к нему прирос — врос бы в него, запустив глубокие-преглубокие корни, вознес гордый ствол через пролом в крыше и раскинул руки-ветви над руинами, укрыв их своей широкой кроной. Куда приятнее шелестеть листвой, чем ковылять, держась за стены, к приоткрытой двери, за которой поджидает неизвестность.

Он то падал по-настоящему, то проваливался в беспамятство; иногда это происходило одновременно. Сквозняки в чертогах памяти выметали из потаенных углов пыль, а еще какие-то обрывки, щепки, осколки. Из фрагментов складывались бессмысленные картины; стрела времени отказывалась лететь положенным курсом, то петляла, то замирала в нездешнем пространстве.

— Ш-ш-ш…

Вот безымянный мальчик бредет по узкой улице, под небом синюшного цвета, с которого смотрит не Солнце и не Луна, а огромный драконий глаз зеленовато-желтого, желчного цвета, рассеченный узким зрачком; навстречу ковыляет закутанное в тряпки нечто, прижимая к себе сверток и тихо подвывая.

Свернуть? Но справа в переулке белеет груда костей, а слева простирается огромная — такая, что не обойти, — черная лужа, в которой что-то копошится, булькает, кашляет, подхихикивает… Нечто со свертком ковыляет дальше, ничего вокруг не замечая.

Из недр очередного пустого дома доносится чавканье, сменяемое приглушенным рычанием, и мальчик, заглянув туда, видит огоньки глаз: поначалу они витают у самого пола, а потом взмывают выше его собственного роста, примерно там, где и должны быть глаза рослого мужчины. Мальчик пятится, спотыкается о камень, падает на спину, и взгляд упирается в пролом в крыше — там колышутся на холодном ветру ветви того самого древа, в которое он мечтал превратиться.

На одной из ветвей болтается нечто темное, длинное; стоит приблизиться, как свесившаяся набок голова висельника резко поднимается, блестят в полумраке зубы длиной в палец, из-за которых нижняя челюсть не смыкается с верхней, и тянутся когтистые лапы — им не хватает совсем чуть-чуть…

И опять мир становится то ли ветошью, то ли вуалью, под которой смутно виднеются очертания текучего, мощного чешуйчатого тела, похожего на замысловатый узел, на лабиринт без начала и конца, на реку, огибающую весь мир.

Безымянный мальчик встает. Идет.

Снова и снова, не имея ни малейшего представления куда и зачем.

— Ш-ш-ш…

На центральной площади — он понимает, что это «площадь» и она «центральная», но ни за что не смог бы объяснить, в чем суть этих слов, даже если бы вспомнил, как пользоваться голосовыми связками, — вопреки ожиданиям, оказалось многолюдно и совсем тихо. Люди сидят, лежат, некоторые даже стоят — и все сохраняют наводящую ужас неподвижность, словно обугленные деревянные статуи. Их очертания размыты, и он не знает, в сумерках ли дело или в том, что тупая боль на дне глаз искажает увиденное.

Он подошел к ближайшей «статуе» — согбенному старцу в просторном одеянии вроде монашеского, с торбой через плечо и посохом. Коснулся посоха кончиком пальца — быть может, ткнул чуть сильнее, чем хотел, потому что мышцы измученного тела повели себя своенравно, — и старец осел бесформенной кучей, рассыпавшись на куски, большей частью оставшиеся внутри рясы, как в мешке. Куски не горелого дерева, не черного камня, а зеленовато-лиловой плоти, изъеденной червями.

Как будто он был сшит гнилыми нитками, которые наконец-то лопнули.

Увиденное скорее озадачило мальчика, чем испугало. Он неуклюже отпрянул, споткнулся и опять упал, стукнувшись затылком о мостовую. В голове стало очень светло, и сквозь звон в ушах прорезался сперва невнятный ропот, похожий на бормотание взволнованной толпы, а потом — череда хлюпающих звуков, как в лавке мясника, где отрезают от огромной туши кусок за куском и швыряют на прилавок.

Он поднес к лицу собственные руки с растопыренными пальцами, черными и кривыми, обломанными, как тонкие побеги на двух ветках покрупнее. Ладони и предплечья испещрены кривыми бороздами: кто-то процарапал на его коже кривую сеть с ячейками размером от рыбьей чешуйки до серебряного талера. Борозды сочатся жидкостью — наверное, это густая кровь; под сумеречным небом, в свете драконьего глаза она выглядит черной. И безымянный мальчик понял, что, если просунуть ноготь в одну из борозд, да поглубже, можно дотянуться до кости, и тогда…

— Так-так, — проговорила 

Мальчик с огромным трудом приподнял голову, которая внезапно сделалась тяжелой, словно камень, и увидел, что мертвецов — или того, что от них осталось, — на площади больше нет. Драконий глаз озарял брусчатку и высившиеся со всех сторон дома, непостижимо темные и непоправимо мертвые.

Посередине опустевшего пространства стояла высокая женщина в черном платье. Ее темные волосы уложены в высокую прическу и заколоты золотыми гребнями и шпильками, тускло поблескивающими в лучах странного светила; густая вуаль скрывает лицо. Женщина подняла руку — мальчик увидел изящные пальцы с черными ногтями — и поманила к себе.

Все вокруг застыло.

Он поднялся, разрываясь между стремлением как можно скорее ответить на зов незнакомки и трусливым желанием двигаться очень медленно, потому что на этот раз чувствовал не только боль. К ней добавилось еле уловимое потрескивание нитей, скрепляющих тело и душу. Они были изъедены той же хворью, что убила город, оставив в живых лишь его одного, но отняв имя, память и лицо.