Змейские чары - Осояну Наталия - Страница 17

— Ты? Неспособный подстрелить даже воробья, теряющий сознание при виде безголовой утки, рыдающий над старой клячей, которой подарили достойную смерть? Дитя мое, а ты хоть знаешь, где у меча рукоять? И как стрелять из лука так, чтобы не остаться без носа? Когда ты в последний раз ездил с братьями на охоту, не говоря уже о битве?

Войку стискивает зубы: хоть он и ждал такого удара, все равно нелегко.

Один из упреков несправедлив. Стрелять из лука его научил конюх, в прошлом один из воинов княжеской дружины: в походе он получил ранение и, хоть внешне калекой не выглядел, теперь два-три раза в месяц страдал от припадков, после которых полдня не мог ходить. Но сидеть столько времени без дела он тоже не мог и потому придумал его; по обоюдному согласию учитель и ученик не стали рассказывать князю про учебу, которая вот уже полгода шла на полосе неиспользованной земли позади княжеских конюшен.

Войку не только знал, как натянуть тетиву и выпустить стрелу, не навредив при этом себе, — он стрелял достаточно хорошо, чтобы дядька Северин не мрачнел, как затянутое грозовыми тучами небо, а лишь изредка хмурился, будто Солнце ненадолго пряталось за облаком. Юноша не взялся бы соперничать с лучшими стрелками князя, но…

— Нет. Даже слышать об этом не желаю.

— Но почему, батюшка? Если есть хоть крошечный шанс…

— Я так решил, — перебивает князь, и Войку понимает: не будучи в силах остановить вора, отец вознамерился его обставить. Гордый и яростный, князь не мог даже помыслить о том, чтобы признать поражение в битве… Но ему еще не приходилось сражаться вслепую, с врагом, который окутал себя пеленой волшебного тумана. Срубить яблоню — единственный способ выйти из игры, не ударив лицом в грязь.

Возможно, он и прав.

Войку расправляет плечи, вновь вынуждает себя застыть, глядя в отцовское лицо.

— Если ничего не получится, — говорит он четко и громко, так, чтобы слышал каждый из притаившихся за дверьми тронного зала, — я срублю яблоню сам. Завтра же утром.

Князь хмыкает. Приподнимает бровь. Молчит.

— Ты возьмешься за топор? — вместо него спрашивает старший брат, до сих пор стоявший у трона со скучающим видом, как будто не замечая, с кем и о чем говорит отец.

— Да.

— И не отрубишь себе ногу? — подхватывает средний, перестав ковырять щепкой в зубах.

Оба смеются.

— Даже если отрублю… какая разница, — отвечает Войку, и у него не получается сдержать дрожь в голосе.

На лицах братьев — жестокие ухмылки, князь снова хмурится, но все-таки чутье подсказывает: еще не все потеряно. Еще остался последний козырь.

— Если у меня не получится остановить вора, я срублю яблоню сам и отправлюсь в монастырь Калу-Гастру, чтобы там остаться. Вы больше не будете стыдиться своего хилого и вечно больного… родственника. Даже наоборот — будете с гордостью всем рассказывать, что он теперь среди святых людей, а может, и сам скоро станет святым.

Братьев такой поворот застает врасплох, они замолкают и переглядываются, а вот отец… Отец будто слышит больше — не просто больше, чем старший и средний сыновья, но больше, чем сказал сам Войку. Теперь уже князь заглядывает сыну в глаза, и на краткий миг оба друг друга понимают. Впервые в жизни.

Братья пытаются что-то сказать, и в дальнем конце комнаты открывается дверь, кто-то бежит в вихре развевающейся вышитой ткани, кто-то плачет, но князь встает и поднимает руку. Все замирает — даже само время ему сейчас подвластно.

— Быть по-твоему, — говорит князь.

И мир подчиняется его слову.

Ночью в саду холодно. Войку не осмелился попросить одеяло, но в том самом месте за кустами напротив яблони, где собирался караулить, обнаружил две старые попоны — их, конечно, положил туда дядька Северин, без лишних слов. Княжич его не видел после памятного разговора с отцом. Он вообще не помнит, что видел в промежутке между тем разговором и нынешним сидением в засаде, словно все случившееся вырезали острым лекарским ножом. Словно из тронного зала он сразу перенесся сюда.

Ночью в саду шумно. Кажется, что должна царить тишина. Поначалу так оно и есть, но с каждой секундой тишайшие шорохи, щелчки, повизгивания и трели становятся громче. Он начинает различать звуки: ветерок всколыхнул листву… кошка мягко ступает по жухлой траве… мышь выбралась из норы… жук грызет дерево…

Где-то поодаль заводит ночную песню совка, и от ее размеренных грустных вскриков Войку начинает зевать. Осознав, что происходит, он хмурится и двумя пальцами правой руки выкручивает кожу на левой так, что на глаза наворачиваются слезы.

На тот случай, если простым способом прогнать сон не удастся, у него есть нож в сапоге.

Яблоня высится, словно царица на троне, облаченная в мантию из звездного неба. Ночью расстояния обманчивы, не поймешь, сколько до нее шагов — десять, сто, тысяча… А может, она рядом? Войку кажется, что он становится маленьким, словно мышь, и прямо перед носом у него шершавая кора — покрытый корой ствол, широкий и высокий, будто крепостная стена. Такой же неприступный. За этой стеной таится магия, и если она вновь достанется неведомому вору, Войку…

Он опять щиплет себя за руку, и яблоня уменьшается до нормальных размеров.

Почти.

Листья шелестят. Яблоки поблескивают; в свете Луны они кажутся скорее серебряными, чем золотыми. Интересно, думает княжич, что отец собирается делать с этими странными, явно несъедобными плодами? За годы в замке не раз бывали мудрецы и даже колдуны, в том числе из дальних краев, но с ними князь беседовал без посторонних ушей — мало того, означенные уши стражники даже к дверям не подпустили.

А что делал с яблоками вор, собирающий их столько лет?

Листья шелестят, крона на глазах разрастается, становится плотной и вместе с тем плоской, как будто яблоня не настоящая, а вытканная на гобелене, который слегка колышется на ночном ветру. За гобеленом прячется что-то большое, очень большое… и именно по этой причине страшное. Как страшен человек муравью, что выполз на середину коридора.

Листья…

Должно быть, на руке появился большой синяк, потому что теперь она болит от простого прикосновения. Крона уменьшается, обретает привычный вид — насколько можно судить в ночной тьме. Совка, будто взяв на себя бремя кукушки, что-то считает. Лук на коленях и колчан на спине кажутся тяжелыми, будто сделаны из камня.

И внезапно княжич понимает, что, хоть яблоня больше не выткана, она по-прежнему служит ширмой для чего-то… или кого-то. На него смотрят из ветвей. Он не видит явных признаков того, что там кто-то спрятался, просто ощущает всем телом его присутствие.

Он вскакивает, одновременно натягивая тетиву лука, и стрела в его руке будто рвется вперед сама по себе, еще до того, как он ее отпускает. Шорох делается нестерпимо громким, и на краткий миг в листве мелькают чьи-то глаза. Войку судорожно вздыхает…

…и просыпается. Уже утро; на яблоне не осталось ни единого плода.

А дальше?

Все очень просто.

Войку почти ничего не говорит и лишь краем уха слышит насмешки братьев, плач матери, раздраженные слова отца, который, похоже, всерьез надеялся на другой исход. От топора на неумелых ладонях появляются кровавые мозоли, но он ничего не замечает и, пока дворцовый лекарь мажет их дурно пахнущей мазью, мыслями снова и снова возвращается в минувшую полночь, пытаясь воскресить перед мысленным взором гобелен ветвей-нитей, чтобы понять: кто же за ним прятался? Чьи глаза княжич успел заметить перед тем, как позорно уснул?

И куда улетела стрела, раз ее не нашли?

Впрочем, искали не слишком усердно.

Он прощается с отцовским замком навсегда, целует напоследок бледную мать и отправляется в дальний путь. Монастырь Калу-Гастру — место необычное. О нем в преданиях говорят, на волоске подвешен, на соломинку опирается, намекая не то на чудо, не то на магию. На самом деле Калу-Гастру расположен в скале — не в скалах, не на скале, а именно в скале, в пещерах, к которым за сотни лет монахи пристроили наружную часть, похожую на ласточкино гнездо колоссальных размеров. Но все же сердце монастыря спрятано в толще камня, и его обитатели по много месяцев кряду не видят солнца, смиренно переписывая книги при свечах и лучинах.