Змейские чары - Осояну Наталия - Страница 16

Он превосходно разбирался в строении человеческого тела и знал, откуда можно вырывать мясо, кусок за куском, так, чтобы жертва прожила как можно дольше. Участь свиньи или коровы, в свой последний день увидевшей приближение мясника, казалась Кире завидной, поскольку ни один мясник не длил страдания скотины сверх необходимого. Свинья могла завизжать, корова — замычать, давая волю своему страху, Кира только смотрела, не в силах ни закричать, ни зажмуриться. И судя по тому, как Старший не сводил глаз с ее лица, ему это нравилось не меньше, чем вкус ее крови.

Змей пожирал Киру медленно. Так было и с двумя его братьями: через некоторое время она переставала чувствовать боль — на смену ей приходило нечто… иное. Реальность начинала трепетать, словно разрисованный задник театральной сцены, и это касалось как настоящего, так и прошлого. Все становилось зыбким: кто она такая? Как давно родилась? По каким улицам бежала вслед за отцом в сторону городского рынка? Какие сказки рассказывала ей мать, какие книги подсовывала позже? Что за люди считали себя ее родителями? Неужели все это было, а не пригрезилось?

Иногда она превращалась в заросли придорожной крапивы, и это было лучше всего.

А еще случалось так, что из-за разрисованной холстины начинали доноситься голоса. Они говорили на понятном — хотя и чужеземном — языке, произносили причудливо исковерканные слова, сморщенные и темные, пахнущие холодом. Αἰών. Σιγή. Άλήθεια. Проникнув в ее разум, слова менялись: трескалась покрывающая их шершавая корка, выпуская на волю таившиеся внутри лепестки удивительных оттенков. Цветение слов отвлекало от происходящего, отвлекало от боли, крови и нежеланных, предательских всплесков смертоносного удовольствия, и Кира ждала их с нетерпением. Каждое утро, воскресая в своей комнате, она недолго ощущала внутри себя поразительный Λόγος из мыслей давно умерших людей — быть может, тех, кого змеи в конце концов все-таки сожрали по-настоящему. Хотелось верить, что от нее останется хотя бы семечко, которое однажды кому-нибудь поможет.

Βύθος.

Или, в крайнем случае, прорастет крапивой.

— Если пойдешь, то пожалеешь, — слышится в тишине голос стригойки, которую никто ни о чем не спрашивал. — А не пойдешь — точно пожалеешь.

Глаза светятся безумным огнем, с обнаженных клыков капает слюна.

Юный Войку сидит по ту сторону решетки на пустом бочонке, который сам прикатил по узкому коридору из чулана, где стражники держат оружие и в придачу разные вещи, узнав о которых князь повелел бы их по меньшей мере выпороть. Час поздний, в подземелье очень холодно, и к тому же от твари, до которой не больше пяти шагов, — есть решетка, но от нее толку никакого, — ритмичными волнами исходит странная, не поддающаяся описанию сила.

— Ч-что ты сказала?.. — спрашивает он.

Стригойка молчит и улыбается, глядя в пустоту. Слюна капает.

Он пришел сюда, желая доказать насмешникам-братьям, что не боится. Кого не боится? В первую очередь, конечно, ее — эту костлявую тварь, пойманную отцовскими воинами три дня назад в северной части подземелий, у самой границы Вултура и леса. До того она мучила окрестные села, полностью извела три семьи, а животных погубила и вовсе без счета. Теперь ее ждала плаха: стригоев хоронили, положив отрубленную голову в ногах, чтобы труп не восстал и не продолжил бесчинства, теперь уже без всякого намека на человеческий здравый смысл, чьи подсказки и уловки хоть отчасти можно предсказать.

Нет, он ее не боится. Сбросить кандалы можно лишь при помощи зверь-травы, которая была у твари припрятана под рваным платьем, но платье с нее содрали, оголив тело — обтянутый серой кожей скелет, на котором где-то выпирают неположенные человеку шипы и шишки, где-то болтаются складки; хоть стригойка и совершенно нагая, Войку не ощущает даже тени смущения, что уж говорить про желание. Она не женщина, она не человек.

Он ее не…

Стригойка шипит, устало поворачивает голову, чтобы взглянуть ему прямо в глаза. Очи у нее совершенно черные, со зрачками — яркими золотыми точками, похожими на дырки в занавеске, за которой полыхает пламя. Такие твари умеют превращаться в кошек, собак и даже тараканов — было бы кстати, но для превращения нужно кувыркнуться, что весьма непросто, когда висишь на стене, прикованный за руки и за ноги.

Он…

И все же ее присутствие, даже в пяти шагах от решетки, ощущается так, словно Войку обложили со всех сторон мешками с зерном. Мешки тяжелые, тяжесть сковывает движения, от странного запаха зудит в носу и першит в горле, и где-то на самом краю слышимости постоянно звучит то ли шорох, то ли шелест — словно змея неторопливо ползет по палой листве.

Много, много неутомимых и упорных змей. Куда они ползут?

«Если пойдешь, то пожалеешь, — сказала она. — А не пойдешь — точно пожалеешь».

Войку встает и уходит прочь из тюремного подземелья.

Яблоню посадил в княжеском саду его прадед, раздобывший семечко во время одного из своих знаменитых путешествий в царство змеев. Это был подарок некоей зыны, спасенной прадедом то ли из лап змея, то ли из пасти балаура, — описаниям битв Войку предпочитает описания странствий, и детали геройских подвигов не задерживаются в его памяти. Так или иначе, яблоня росла куда медленнее обычного дерева и лишь семь лет назад начала плодоносить: когда лепестки цветков (вполне обычных на вид) облетели, то оказалось, что на самой высокой ветке завязался единственный плод. Его ждали всем дворцом, а когда однажды ночью он исчез, всем дворцом горевали, но никто не стал искать в случившемся злой умысел.

На следующий год зеленых плодов на яблоне было уже с десяток, и вновь князь со всеми придворными, слугами и прочими замерли в предвкушении. Постепенно зелень уступила место желтизне, и чем ближе был назначенный срок — тот же, что у обычных яблок, — тем ярче становилось сияние. Князь не раз и не два протягивал руку к одному из золотых яблок, а потом думал: нет уж, пусть созреет как следует.

А потом случилась ночь, когда все уснули.

Весь Вултур уснул разом, будто по велению чародея.

Утром на волшебной яблоне не было ни единого плода. Князь рвал и метал, грозился казнить всю стражу — может, и впрямь кого-то лишил жизни. Войку тогда был еще маленьким, и, хотя его и пустили в тронный зал, из-за плотной толпы придворных ничего нельзя было увидеть или услышать.

Год за годом история повторялась: наступала ночь, когда все живое в замке и окрестностях засыпало беспробудным сном, чтобы наутро увидеть яблоню без яблок. Князь порывался сорвать их раньше, но неизменно решал, что зеленые золотые яблоки — все равно что никакие, и шел на риск, который не оправдывался. Сколько бы стражей ни караулили яблоню, все заканчивалось одинаково, и даже старшим братьям Войку — молодым, но уже прославленным бойцам — в прошлом и позапрошлом году не повезло. Они уснули так же крепко, как и старые, слабые, немощные (вроде самого Войку); кошки и собаки; куры и утки на птичьем дворе, голуби на стропилах и тараканы в плохо вымытых казанах.

Теперь князь был настроен срубить волшебное дерево. Раз уж за столько лет никому из княжеской семьи не удалось отведать золотых плодов, пусть и неведомому вору — будь то человек, змей, стригой или иная нечисть — ничего не достанется.

И яблоня давно бы пала, но руку с топором сдерживали прежние сомнения: может, рискнуть еще разок?..

— Ты?..

Князь смотрит на хилого, болезненного последыша с высоты трона, хмурит брови. Войку дрожит, как мокрый котенок, как испуганный заяц, но только внутри. Он застывает, глядя на отца, и прикусывает щеку, чтобы сосредоточиться на боли, а не на гневе, который неминуемо нагрянет.