Тьма между нами - Маррс Джон - Страница 33

Мне тоже нравится (если не сказать больше), но вместо того, чтобы признаться, я спускаю собак.

«Давай начистоту, — пишу. — Мне интересно, кто ты на самом деле. Я редко захожу в соцсети, у нас нет общих друзей, и наши пути никогда не пересекались. Как ты меня нашел?»

«Просто искал старых друзей в Нортхэмптоншире и увидел тебя в рекомендациях».

Звучит вполне правдоподобно, и все же я не могу отделаться от чувства, что он что-то скрывает.

«И часто ты пишешь вот так ни с того ни с сего незнакомым женщинам?»

«Нет, совсем нет! Просто ты выглядела дружелюбно».

Что? «Выглядела дружелюбно»? Как старая безобидная собака, к которой хочется подойти и потрепать по холке.

«То есть ты увидел мою фотографию и решил: «О, эта старушка выглядит дружелюбной, дай-ка поздороваюсь…». Так, что ли?»

«Ну… да. Прости, если обидел. Я не хотел…»

«Мне надо работать», — пишу и разлогиниваюсь, чтобы не видеть ответа.

К сожалению, голова — не телефон, легко выкинуть не получается.

Два года назад

Долго обижаться на Бобби невозможно. Я продержалась всего день. Не знаю, может, начали действовать антидепрессанты, но разговоры с ним немного разгоняют сгустившиеся надо мной черные тучи. И поэтому, сама не заметив, я привязалась к нему.

Почти всю неделю мы перекидывались сообщениями, словно играли в пинг-понг, — пожалуй, и часа не проходило без болтовни и шуток. С ним было весело. Порой я даже досадовала, что работа мешает нашим разговорам. И все было бы чудесно, но я так и не смогла понять, что ему от меня нужно.

Раньше я не раз общалась с мужчинами в приложениях и на сайтах для знакомств, однако разговоры с ними быстро иссякали: они начинали присылать мне фотки членов, и я их блокировала. Бобби вел себя совсем по-другому. Казалось, его искренне интересовало мое мнение. И несмотря на серьезную разницу в возрасте, нас многое сближало. Мы оба по натуре одиночки, хотя, судя по фото в «Фейсбуке», круг его общения довольно обширен (уж точно гораздо больше, чем мой). Я определенно нашла родственную душу, но меня терзали вопросы, которые я не решалась задать.

К чему он клонит? Ежемесячно в Сеть выходит более двух миллиардов активных пользователей «Фейсбука» (я проверяла). Почему, имея такой обширный выбор, он решил завязать разговор именно со мной? Каждый раз, когда я поднимала эту тему, Бобби отделывался отговорками. И это наводило на подозрения.

Прошлой ночью я поймала себя на мечтах о личной встрече с ним. Лежала в кровати и перебирала разные сценарии: от классического свидания во французском ресторане на Веллингборо-роуд до посиделок в баре по соседству, где мы пропустили бы по стаканчику после работы, а потом целовались у него в машине, как подростки. Я и сама понимала, какие это глупости, но поделать с собой ничего не могла. В конце концов решила положить конец нашим странным отношениям. Надо беречь себя: и так пришлось прибегнуть к медицинским препаратам, чтобы удержать хрупкий баланс в голове.

Поэтому я просто вышла из чата на середине разговора.

Бобби отправил мне вчера не меньше дюжины сообщений, прежде чем понял, что ответа не будет. Думала, на этом все и закончится, однако сегодня с утра обнаружила еще два. В первом он спрашивал, все ли со мной в порядке, а во втором — я не могла поверить своим глазам — уверял, что беспокоится обо мне. Не помню, когда в последний раз мужчина говорил мне такие слова. Даже Джон… Первая мысль — проигнорировать, тогда он поймет намек и сдастся. Но потом я решаю вести себя по-взрослому: кем бы он ни был и какую бы игру со мной ни вел, несправедливо кидать его вот так, без объяснений. Я не бессердечная стерва.

Набрав воздуху, печатаю:

«Привет».

«Ты здесь!» — прилетает молниеносно, и я чувствую, как он рад. — Извини, что завалил сообщениями. Если бы ты не ответила, я бы больше не приставал — не хочу быть навязчивым.

«Прости. Была занята, — пишу, но тут же поправляюсь: — Хотя нет, неправда. Просто не хотела отвечать».

«Почему? Если чем-то обидел, извини», — отправляет он и добавляет насупленный смайлик.

«Ты ведь чего-то не договариваешь, так?» — пишу я.

Обычно Бобби отвечает быстро, за секунды, а теперь вдруг замолкает. Проходит несколько минут, и тревога начинает подниматься откуда-то из солнечного сплетения вверх по горлу. Я одновременно и жажду, и боюсь правды. И чем дольше длится его молчание, тем сильнее становится мой страх. Наконец телефон оживает.

«Да, так, — отвечает он. — Извини».

Вздыхаю. В глубине души я догадывалась, что этим все и закончится. Он, наверное, один из тех, кто обирает обездоленных, доверчивых, одиноких женщин, обещая счастье и любовь до гроба, как в сериалах. Сидит сейчас в интернет-кафе где-нибудь в Восточной Европе и придумывает, как бы половчее меня облапошить. Честно признаюсь, раньше я считала женщин, ведущихся на такую переписку, полными дурами, но теперь, неделю пообщавшись с Бобби, начала их понимать.

«Так кто же ты?» — спрашиваю.

«Тот, кем представляюсь».

«Почему решил мне написать?»

«Давай встретимся и поговорим».

«Встретимся? — мигом реагирую я. — После того, как сам признался, что солгал?»

«Я не лгал, Нина! Честно! Разреши объяснить все при встрече».

Качаю головой и выдвигаю ультиматум:

«Или ты сейчас же раскроешь карты, или я тебя заблокирую и мы прекратим общаться. Решай сам».

«Пожалуйста, не надо».

«А почему нет?»

«Потому что ты моя сестра».

С первого же дня, как у меня появилась дочь, я старалась сделать все, чтобы наши отношения с ней как можно меньше напоминали мои отношения с матерью.

У мамы был отвратительный характер. Она сама признала это спустя годы после того, как я выбралась из-под ее власти, — признала в редкую минуту ослабления самоконтроля, находясь уже на смертном одре. И было это даже не столько признанием, сколько констатацией факта, — факта, который мы с моей сестрой Дженнифер и так усвоили с детства.

Мы сидели в креслах по обе стороны от ее кровати в хосписе. Мать уже не вставала; из-под простыни торчал катетер, ведущий к пластиковому пакету, на четверть заполненному коричневой мочой. Из-за обезвоживания она постоянно находилась под капельницами. Кислородная маска лежала под рукой на случай, если станет трудно дышать. Единственное, что она еще могла делать, — это смотреть сквозь панорамное окно своей палаты на больничный сад и зеленую изгородь.

— Я оказалась неспособна любить, — без лишних предисловий сказала однажды мама. — И никогда не заботилась о вас так, как следовало.

Ее слова не вызвали во мне ни удивления, ни досады. В детстве она никогда не ворковала над нами, не целовала нас, не жалела, когда мы падали, и не говорила о своей любви. Лишь кормила и поила, следила за чистотой и делала все, чтобы мы получили лучшее доступное образование. Эта забота могла быть как способом выражения любви, так и простым исполнением долга. В любом случае, ею все и ограничивалось.

— В наше время выбора не было, — продолжила мать. — Нужно было выйти замуж — если по любви, считай, что сильно повезло, — создать семью и помалкивать в тряпочку о своих чувствах. Подлаживаться под мужа и не жаловаться. Еще до твоего рождения я надеялась, что когда впервые возьму тебя на руки, внутри что-то щелкнет, словно свет включится. Однако ничего не произошло. Потом была Дженнифер, и я снова надеялась — но так и осталась в темноте.

— У меня нет обиды на тебя, — сказала Дженнифер, — хотя, когда я вспоминаю детство, мне кажется, что должна быть. Мне просто жаль тебя из-за того, что ты так много упустила. Но ведь было же и хорошее, правда?

— Конечно, — ответила мама. — Мне с вами повезло. Несмотря ни на что, вы обе сейчас рядом со мной. Я бы не удивилась, если б вы оставили меня здесь умирать одну. Раньше — да, я винила вас обеих в том, что не могу жить жизнью, которую, как мне казалось, заслуживала. Но это мой собственный грех, не ваш.