Проклятый Лекарь. Том 2 (СИ) - Молотов Виктор - Страница 17

— Пирогов? — заведующий поднял голову от бумаг. — Что-то срочное?

— Пётр Александрович, у графа Ливенталя аденома гипофиза, — с серьезным лицом сказал я, не тратя времени на предисловия. — Вероятнее всего, ТТГ-секретирующая, с компрессией хиазмы. Мне нужна экстренная МРТ головного мозга с прицельным сканированием турецкого седла.

Сомов медленно отложил ручку. Его лицо выражало сначала рутинное недовольство тем, что его отвлекли, а затем — чистое недоумение.

— С чего вы взяли? Аденома гипофиза? Пирогов, это одна из редчайших патологий…

Я молча положил перед ним лист бумаги, на котором были выписаны две колонки симптомов, и провёл пальцем по линии, соединяющей их.

— Тиреотоксикоз неясного генеза плюс классическая битемпоральная гемианопсия. Что ещё это может быть?

Сомов не мигая изучал мои каракули.

— Я уже начал противоотёчную терапию дексаметазоном, — добавил я, нанося финальный удар. — Но нам нужно увидеть точные размеры и локализацию опухоли. Чтобы понимать, с чем мы имеем дело.

Сомов молча изучал мои записи. Я видел, как на его лице недоумение сменяется изумлением, а затем — шоком и профессиональным восхищением. Он понимал, какую интеллектуальную работу я проделал за последние пару часов.

— Это… блестящая диагностика, — наконец произнёс он, поднимая на меня взгляд, в котором больше не было снисхождения. — Просто блестящая. Хорошо. Я лично позвоню в радиологическое отделение. Они сделают МРТ в течение часа. Вне очереди.

— Спасибо, — я коротко кивнул и развернулся к выходу.

— Пирогов, — окликнул меня Сомов, когда я уже был в дверях. — Если вы правы… это будет диагноз года.

«Диагноз года»… Как мелко.

Он видит в этом публикацию в «Имперском медицинском вестнике» и новую строчку в резюме. А я вижу впереди совсем другое.

Операция на мозге у не самого последнего человека в Империи.

Нет, диагноз — это самое простое.

Если я прав, то я только что открыл ящик Пандоры. И это было восхитительно.

Кабинет лучевой диагностики встретил нас приглушённым светом и мерным, низким гулом работающей аппаратуры. Воздух был холодным и пах озоном.

Это был храм современной медицины, святилище, где безжалостные технологии позволяли заглянуть в самые сокровенные тайны человеческого тела, вытаскивая на свет любую аномалию.

Мизансцена была выстроена идеально.

Граф, бледный и осунувшийся после введения контрастного вещества, сидел в кресле-каталке, укутанный в больничный плед.

Когда его положили внутрь аппарата, он больше не был хозяином жизни, а лишь хрупким пациентом, ожидающим приговора.

Сомов стоял за спиной радиолога, напряжённо вглядываясь в экран — поза начальника, который контролирует процесс, но чей исход зависит не от него.

Радиолог, жрец этого храма, со спокойным лицом управлял машиной.

А я стоял чуть в стороне, скрестив руки на груди. В позе отстранённого наблюдателя.

Я не нервничал. Не суетился. Просто ждал визуального подтверждения того, что уже знал.

На огромном мониторе начали появляться изображения. Слой за слоем, срез за срезом томограф проникал вглубь черепа графа, выстраивая детальную карту его мозга.

Сначала — неясные тени, серое и белое вещество. Напряжение в комнате нарастало, становилось почти физически ощутимым.

— Вот, — наконец произнёс радиолог, указывая курсором на центр экрана. Он сделал паузу, словно сам был удивлён тому, что увидел. — Турецкое седло. И в нём…

На срезе чётко визуализировалось белое, почти светящееся на тёмном фоне образование. Хищная, уродливая жемчужина, распустившаяся в самом сердце его мозга.

Аденома гипофиза размером около двух сантиметров. Она не просто сидела в своём костном гнезде, она уже выходила за его пределы, поднимаясь вверх и заметно деформируя тонкую пластинку перекреста зрительных нервов.

Молчание в кабинете стало оглушительным. Мерное гудение томографа, казалось, заполнило всё пространство. Никто не дышал. Все смотрели на экран, на это неопровержимое, уродливое доказательство.

— Невероятно, — прошептал Сомов, первым нарушив тишину. Он медленно повернул голову и посмотрел на меня. — Вы увидели это… без томографа. По косвенным признакам, по одной только логике вычислили опухоль в центре мозга.

Он смотрел на меня, и в его взгляде я видел не просто уважение или профессиональное восхищение.

Я видел страх. Страх перед интеллектом, который он не мог понять и, следовательно, не мог контролировать. С этого момента я перестал быть для него просто ценным, гениальным сотрудником.

Я стал опасным, непредсказуемым союзником.

Я молчал. Кричать «я же говорил» — удел истеричек и базарных торговок. Мой триумф был в этой тишине. В его потрясённом взгляде. В неопровержимом изображении на экране.

Подтверждение было получено. Этого было более чем достаточно.

Когда Ливенталя вытащили из аппарата, вернули в каталку и показали опухоль, он едва слышно икнул.

Граф перевёл взгляд с экрана на меня. Он смотрел на изображение своего «врага» со странной смесью ужаса и… облегчения. Неопределённость закончилась. Враг обрёл имя и форму. Теперь он знал, с чем бороться.

— Значит, теперь вы знаете, что со мной, — его голос был слабым, но твёрдым. — Это… это можно вылечить?

Все его деньги, вся его власть в этот момент были бессильны. Он полностью, без остатка, зависел от моего ответа.

— Можно, — кивнул я. Мой голос прозвучал спокойно, уверенно и окончательно. Как приговор, но со знаком плюс. — Это операбельная опухоль. После её удаления все симптомы, и с сердцем, и со зрением, должны полностью исчезнуть.

Я видел, как изменилось его лицо.

Как вернулся цвет на бледные щёки, как расслабились сведённые напряжением плечи. В этот момент он готов был отдать мне всё. Не только сто тысяч за дочь.

Потому что я только что подарил ему то, что он не мог купить ни за какие деньги — надежду. А вместе с ней — и его жизнь.

В этот момент он перестал быть моим пациентом. Он стал моим будущим должником.

Осталось только удалить эту опухоль.

Первым делом я повернулся к Сомову.

— Пётр Александрович, мне нужен срочный консилиум. Вы, я и заведующий хирургией Краснов. Обсудить тактику лечения графа Ливенталя.

— Конечно, — кивнул Сомов, уже привыкший к моему стилю работы. — Но нас двоих будет достаточно. Я сам все обсужу с Красновым.

Он ушёл, а я повёз Ливенталя обратно в палату. Решил это сделать самостоятельно.

Граф сидел в кресле, и страх в его глазах сменился почти детским, доверчивым ожиданием.

— Доктор, я… я вам так благодарен… — начал он. — Всё, что вы скажете… я готов.

— Я знаю, ваше сиятельство, — прервал я его. — Сейчас главное — спокойствие. Мы найдём лучшего нейрохирурга в Империи. Я лично прослежу за этим. А теперь отдыхайте.

Я говорил с ним с той абсолютной уверенностью, с которой полководец обещает победу своим солдатам перед решающей битвой. Для него это было утешение. Для меня — постановка новой боевой задачи.

Доставив графа, я пошёл в кабинет Сомова.

Атмосфера там резко изменилась.

Я ожидал увидеть облегчение, может быть, даже тихое восхищение после подтверждения диагноза. Но вместо этого меня встретила тишина, густая и тяжёлая, как могильная плита.

Заведующий сидел за столом, обхватив голову руками, и смотрел на светящиеся на негатоскопе снимки МРТ. Они висели, как рентген призрака, как неопровержимая улика в деле, у которого не могло быть счастливого конца.

— Что ж, Пирогов, — начал он, не поднимая головы. Его голос был глухим и усталым. — Ваш диагноз подтвердился с пугающей точностью. Я снимаю перед вами шляпу. Но боюсь, наша радость была преждевременна.

— В чём дело? — я сел на стул напротив, чувствуя, как холодный огонь азарта в моей груди сменяется ледяным предчувствием. — Опухоль доброкачественная. Локализована. Операбельная. В чём проблема?

Сомов тяжело вздохнул и ткнул пальцем в один из снимков.