Путь хирурга (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 8

Я провёл рукой по груди… шрам. То, что вчера было глубокой рваной раной, теперь превратилось в сухую, чуть зудящую полоску. Шрам имел странную форму.

Хм…

Мне чертовски повезло, что бы это ни значило.

Я коснулся шрама, чувствуя, как под пальцами кожа неестественно стянута. Что-то в теле изменилось, и дело было не только в ране. Словно я теперь мог различать нечто большее, чем просто чужие «сбои». Видеть эту самую гниль, пропитывающую многих здесь изнутри, словно болезнь, заразившую живое дерево. Интересно, видят ли они сами, насколько глубоко их поразила эта гниль? И что будет, если её вовремя не остановить?

Я не чувствовал боли, да и тело теперь вело себя странно. Как плохо настроенный инструмент, который вдруг сменил мастера.

Где-то наверху загремели шаги, послышались голоса:

— Как-то сегодня здесь легче дышится!

— Ну че, думаешь, он уже остыл?

— Ты с темы-то не съезжай, я в прошлый раз тело тащил. Твоя очередь!

— Ну этот явно полегче, чем тот был.

Даже так. Меня тут уже списали, не давая ни единого шанса. И стало быть, не я первый помещен в подземелье. Только мои предшественники долго тут не выдерживали.

Что ж, приму к сведению.

Я приоткрыл глаза, но не двинулся. Если они ждут покойника, то так и быть, подыграю.

Решётка с лязгом пошла вверх. В проёме появились трое. Защитные маски — плотные, куда серьёзнее, чем была у меня. Один нёс носилки. Второй притащил мешок для трупа. Третий держал перед собой какой-то амулет с рунами.

— Вот он, голубчик, — хмыкнул один.

— Дохленький! — поддакнул второй.

Их голосов я не знал, а вот голос третьего узнал сразу.

— Рты закрыли! — надменно прорычал Роман Ивлев. — Учитель сказал забрать тело, а не устраивать цирк.

Они зашли внутрь. Я дождался, пока подойдут ближе, и утробным голосом выдал:

— Поднимите мне веки!

Помощнички Ивлева взвизгнули, как поросята. Первый выронил мешок для тела, и тот спикировал, как жухлый лист, рядом с моей маской, брошенной на полу. Второй заслонился металлическими носилками из двух жердей, как щитом. Только Ивлев остался стоять, сжимая пальцами до побелевших костяшек амулет.

— Он ж-живой⁈ — выдохнул первый, я видел ступор в его глазах.

— Да ладно! — второй отшатнулся. — Это… как⁈ Он же был… ну…

Под маской не увидеть было лица, но я что угодно поставил бы, что он сейчас белее листа бумаги, белее берёзовой коры.

— Простите, — я сел, упёршись спиной в стену. — Не успел умереть. Как-то не до этого было.

Их перекосило от ужаса. Они ведь пришли, чтобы просто вынести труп. Дружки Ивлева первыми отвели глаза и с ужасом смотрели на брошенную мной маску «противогаза». Сам Ивлев прищурился, всматриваясь мне в лицо.

— Разочарован? — я улыбнулся.

— Думал, ты… не выживешь, — холодно сказал он, унимая дрожь. — Но это ненадолго.

Все они с трудом сюда дотопали, их тут корёжило, но говорили так, будто готовы тут же мне и навалять.

— Про ненадолго ты это кому — себе говоришь или друзьям? — я вскинул бровь.

— П-попробуешь д-дернуться — прирежем, — заикаясь, выдал второй.

Руки, которыми он держал носилки, дрожали. Наверное, носилки тяжёлые… или штаны намокли.

Я встал, стараясь не показывать, как болит всё внутри. Тело, вроде, на ходу. Сюрприз. Но такие я люблю сюрпризы. Понятно, почему у троицы выпучены глаза — вчера-то я был, как ходячий труп.

— Что делать, Ром? — зашептал паренек с мешком, отстукивая дрожащими зубами барабанную дробь.

— Отведем его к Павлу Александровичу.

— Чур на носилках понесете? Покатай меня, большая черепашка? — я медленно повернул голову, проверяя, как работают мышцы и связки.

Парни молча переглянулись. Видимо, про черепашку никто из них не слышал, и им показалось, что я теперь ещё и несу какой-то бред.

Но что бред обидный — это понятно даже им.

Ивлев сжал кулаки так сильно, что послышался хруст костяшек. Ему явно хотелось сказать: «Заткнись и пошли», но такие как он только и способны на то, чтобы бить исподтишка. Хотя дури в Романе столько, что вполне хватит принять открытый бой. Дури, но не духа.

Я смотрел на наглые глаза Ромы, мысленно просчитывая расстояние до ножа, что торчал у него из-за пояса. Слишком вальяжна эта троица. Слишком уверены, что я — ещё один сбившийся, потерявший волю вместе с телом.

С тремяоими сопляками я бы справился. Особенно если ударю первым. А я ударю.

Вот только зачем?

Если у меня под рукой оружие тоньше скальпеля. Я скользнул по растерянным ученикам взглядом и впервые сознательно применил то, что теперь стало частью меня. Не знаю, как это называется, но хорошо чувствую. Тело само ловит ритм другого, встраивается в него, как будто это не плоть, а схема.

Здесь каждое тело звучит, и сбои… они как разрывы в музыкемузыки. Как будто у артиста на сцене вдруг выключается фонограмма, ломается смычок, выключается микрофон… ну, почти. Там, где импульс пульсирует чаще, чем может вынести структура, появляется белая точка. Сбивка. И она выключает энергетический канал.

Выдрать её — значит выровнять ритм. Вернуть — добить окончательно.

Я продолжал анализировать троицу. И видел перед собой не людей, а пациентов, тела на хирургическом столе. Мой взгляд мгновенно замечал повреждения в каналах, как если бы я видел разрывы сухожилий и повреждённые ткани. Я знал, как их починить, но не понимал, почему эта картина была видна мне так чётко.

Ивлев уверен в себе, но вот же — под связкой на левом плече у него старый надрыв. Второй стиснул кулаки, кисти побелели от напряжения. Я чувствую импульс в его сухожилиях, слишком резкий, сбивающий ритм. У третьего, что с носилками, дрожит веко — в том, что видно только мне. Вибрация от этой точки идет вверх по шейному узлу, оттуда — в грудь. Сердце сбоит, даже если он этого не понимает.

Я мог врезаться в их ритм. Мог, но не стал.

Пока не стал. Помнил, что точный удар может быть только один, и после него я на время становлюсь будто бы беззащитным котенком.

А сверху наверняка ждали другие, два десятка, не меньше. Даже если я вырвусь, то не факт, что успею уйти. Пока я — в их руках.

Но только пока.

— Пошли, — наконец, решившись, буркнул Ивлев.

Мы вышли в коридор. Троица шла впереди, как бригада санитаров с похмелья. Я плёлся за ними, делая вид, что держусь на одном только упрямстве. Внутри всё до сих пор звенело, но уже не от боли. Чувство такое, что в моем организме заканчивалась настройка.

Ему нужно время — и я дам ему это время. Выйдя из зала, я напоследок оглянулся.

Камень молчал, и я задержал на нем взгляд. Ощущение такое, будто пространство затаилось, выдохнуло и теперь затаенно ждёт. Под пятками у меня всё ещё шла рябь, но, скорее, это были лишь остаточные колебания, становившиеся все слабее…

Троица впереди притихла. Исчез хохот и былое бахвальство — словно в пасть льву заглянули и теперь боятся дышать лишний раз.

Я смотрел на их спины. Плечи напряжены, спины как струны. Движения медленные, в них та самая зажатость, когда организм орёт: «беги», а ты усердно изображаешь — «всё в порядке». Даже сквозь маски учеников видно, что дышат они тяжело. Под кожей в энергетических каналах были видны те самые белесые вкрапления… чужеродные.

Один из них вдруг споткнулся, будто пол под ногами стал зыбким.

— Осторожнее, Гриша, — буркнул Рома, но голос прозвучал неуверенно.

Мы, наконец, поднялись по той же самой бесконечной лестнице, по которой я сюда спускался, но в зал с татами не пошли. Вместо этого свернули в боковой проход и вышли во двор. Впереди раскинулась тренировочная площадка, вытянутая, прямоугольная, с утрамбованной землей вперемешку с песком с бурыми следами засохшей крови.

И вот только тогда мои сопровождающие расслабились, жадно вдыхая, будто до этого целый километр плыли под водой. Маски полетели вниз. Энергия двора для них была другой, но я теперь даже не почувствовал разницы.