Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 49

Я хотела то ли усадить ее, то ли указать ей на дверь, и что-то подсказывало, что вопрос «кто ты такая» излишний. Из-под серого монашеского покрывала на голове выбились роскошные темные локоны, огромные глаза смотрели с мольбой.

— Я хочу…

— Где Прасковья? — прервала ее я.

Я почувствовала себя в ловушке. Евграф, крепкий здоровенный мужик. Мирон, бывший каторжник, которого привел Евграф. Парашка, «подтвердившая» прошлое Мирона. Мать честная…

— Липа, Липонька… — всхлипнула гостья, шагнула ко мне, и я не выдержала. В прыжке я подскочила и сцапала подсвечник, проверенное оружие, посшибала незажженные свечи и выставила его вперед. — Липа, опомнись! Я не желаю тебе зла! Клянусь, я ничего не знала!

Подсвечник был неподъемный, с тем, которым я гоняла Клавдию, в сравнение не шел, удар его потянет… лет на пятнадцать каторжных работ. Плевать. Плевать. Я половину города залью в бетон, если они осмелятся подойти к моим детям. Но после я отправлюсь в острог, а малыши? Пахом Прович и Анна Никифоровна их не оставят.

— Не знала, — услышала я за спиной знакомое кряхтение, и пальцы едва не разжались сами собой. — Не знала она, ты на нее глянь, барыня. Домна последнее из дому для тебя клянчила да тащила, а ты не знала? Кто бы тебя держал-кормил, почитай, с год, кабы Домна за тебя не платила? Окромя тебя вона сколько в нужде живет, а работают-то поболе!

Парашка подошла и забрала у меня подсвечник. Не то чтобы я охотно рассталась с ним, но она справилась.

— Дай, матушка, дай сюда. Ежели что, так я вернее умею, — мерзенько захихикала она, и гостья сжалась. — Она вон знает, что со мной шутки нехороши, да, Леонидка?

Ах, как же Парашка не любила Леониду, и повод у нее был. Не стану я осуждать старую няньку, к тому же многого я не знаю, как ни старалась узнать, но не смогла. Парашка поставила подсвечник, наклонилась, не сгибая колени, собрала с пола свечи и навтыкала обратно, и все это — не сводя с Леониды недобрых немигающих глаз.

— Вот, барыня, Леонидка засрамленная. Чего пришла? Садись, Леонидка, поведай барыне Олимпиаде Львовне, с чем пожаловала. А ты, барыня, — добавила Прасковья, обернувшись ко мне, — примечай, как ты умеешь.

Это уже признание моих заслуг, не в последнюю очередь — разоблачение Клавдии, и да, мне польстило, но я сказала себе: никаких выводов, пока никаких. И многозначительно шевельнула бровями.

— Спят, барыня-матушка, — успокоила меня Парашка, и несвойственное ей почтение определило мою стратегию. Я жестом велела Леониде сесть, и она подчинилась. Парашки она страшилась больше, чем меня, и она притихла, а может, я измаялась так, что изначально переоценила угрозу.

Девчонка, влюбленная в моего брата. Как не очароваться великолепным морским офицером. Может, чувства были взаимны, недаром Прасковья точит на Леониду зуб. Неизвестно, насколько все было серьезно, склонна думать, что для Николая — незначащая интрижка, для Леониды — любовь до конца ее дней.

Потом произошло то, что в это время ставило на женщине клеймо, а девушку превращало в прокаженную. От обесчещенной Леониды отреклись, родной дом, родной бывший склад, стал запретным. Куда ей было идти, изгнаннице — туда, где не спрашивали о грехе, не измеряли глубину падения, а накормили, напоили, дали приют, надели сестринское платье и покрывало.

Мне рассказывали, что в приории найдется пристанище каждому страждущему, но не без подводных камней эта благотворительность, как и везде. Леонида не бездельничала, это заметно по рукам, но без нее работниц хватало, и чтобы ей не скитаться по подворотням, Домне платила за нее.

Из кармана Клавдии Мазуровой, которая вынудила Леониду хлебнуть лиха, но не бросила умирать.

Леонида помнила Олимпиаду другой, не узнавала и молчала. Я устала, уровень озверина в крови возрос стократ.

— Время позднее, — напомнила я, — говори.

И выметайся.

Парашка ходила кругами, терлась боком о стол, как кошка о ноги хозяина, от лавандовой мышки ее отделяла столешница. Я на секунду отвернусь, Прасковья прыгнет на Леониду и шею ей в один миг свернет. Николай, соколик ясный, барин обожаемый, пропал без вести, а голубка — вот она. Цап!

— Я возьму с тебя обещание, Липа. Поклянись мне простить ее. Ты клянешься? Пусть она с миром уйдет! — Леонида стояла прямо, величественно, прижав руки к груди, она не просила, не требовала — покровительственно позволяла мне согласиться, почтить за честь отпустить кому-то прощение. — В Черном лесу скитаться ей вечно, нет от Всемогущей милости ей, так ты прости ее, Липа. Она мать моя, она ничего ради себя не делала. Ты ведь жива осталась, Липонька, так прости, она уже тебя не погубит.

Под гипнотизирующий стон Леониды и сопение Прасковьи я вспоминала полненькую женщину, окаменевшую при виде разъяренной, неправильной Липочки. Подсвечник сыграл свою роль, но главным все-таки было то, что я жива.

Нет, Олимпиада умерла, а я в ней возродилась на чью-то беду, на чье-то счастье. Домна хотела убить меня, как проще, а стоило — как легче спрятать следы. Столкнула бы с лестницы, как подумала я в первый свой день, осматривая подвал — что это не убийство, а месть, оказия, удобный случай.

Про Домну с ее туфлями я тоже тогда подумала в первый раз.

— Она мне все рассказала, как ты из дому ушла. Пока жива она была, как я могла тебе сказать, она мать моя, мне доверилась…

Убить человека будто бы не своей рукой проще. Наверное.

«Не выдавайте меня» — да полно, для Клавдии ночные отлучки не были тайной, она неспроста кричала, что на Леонидку потратилась, когда истерила над умирающей Зинаидой. Домна понимала, что я узнала ее шаги.

Домна передала Зинаиде просьбу Парашки принести завтрак. Домна была в кухне, когда Зинаида собирала поднос заново. Домна, зная, что доктор после смерти Матвея приказал собрать всю еду, попыталась уничтожить улики.

Все-таки Домна.

И да, грибы. Вот почему Лариса умерла следом за братом — много болтала. Домна знала, что это Клавдия теперь заправляет в доме всем.

Мой уход из дома Домну встревожил, но повлиять она ни на что уже не могла. Я улизнула, а она призналась дочери во всех убийствах. Для чего?

Потом кто-то убил ее саму. Макар Ермолин? Агафья Ермолина? Кто?

Как Леонида узнала, где меня разыскать?

— Как ты нашла меня?

— Сестры сперва сказали в адресный приказ идти, так я пришла, а приказ упразднили… — смутилась Леонида или сделала вид. Дичок она такой, оторванный листочек ветер носит по городам и весям. На чьей двери прилепится, тому и смерть… Чушь. — В полиции адрес дали, потому как мы родня.

А я полагала — никто не знает, где я живу, была убеждена, что скрылась, надежно спряталась. Что дети в безопасности и ни одна паскуда нас не найдет. Дура, набитая оптимизмом, Парашке велеть, чтобы она мне науку жизни преподала хорошей хворостиной пониже спины. Чудо, что ни Леонида, ни тем более Домна не додумались просто дойти до первого попавшегося участка.

— Ты жить хорошо стала, Липа.

Каждая вошь выкатывает претензии, что я стала жить хорошо, а кто спросил, каких усилий мне это стоило? Я украдкой взглянула на Прасковью, замершую подле стола. Вот уж кто стоит на страже моих интересов, но ведь Леониду пустила зачем-то, нарвется она на выволочку когда-нибудь.

— Так, значит, ко мне ты пришла, чтобы я ее простила, — не слишком связно сказала я, кивая каждому своему слову. Губы растрескались, язык безусловно заплетался. — Твою мать. Она моих детей хотела оставить сиротами. Да?!

Парашка проворно подскочила, заступила между нами прежде, чем я обозначила свое намерение вцепиться Леониде в глотку, и я сдалась. Лицо Леониды было измученным, но взгляд спокойным, дышала она теперь полной грудью, словно на горло ей раньше давила чужая вина. Я сознавала, что Леонида не виновата ни в чем, больше того, она могла забыть о моем бренном существовании.

Но она пришла и все рассказала. Все, да не все, я хочу знать мотив. Без ответа я не выпущу ее за эту дверь.