Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 48

— Куприянова, — зачем-то поправила я и получила удар под дых.

— Куприянова? — переспросил Макар, и я едва не заорала — такой у него был мальчишеский, с подвизгом, неприятный голосок, вот на кого он походил — на попугая. Но величав, как премьер-министр. — Вы мичману Николаю Куприянову, часом, не родня? Я в Географическом обществе его слышал, аккурат перед тем, как он на «Форварде» нервегском ушел. Наш государь интерес свой нервегскому королю показал, моряков дал, а мне торговый профит, как пути северные новые откроют…

— Рот-то закрой, лапоть, — каркнула на него мать, и Макар послушно заткнулся. — Уж не позорился бы перед купечеством, профит у него торговый, у тебя мыши последнее зерно пожрали, что зимой не сгнило! Говорила я тебе, матушка ты моя, что он остолоп? — доверительно напомнила мне Агафья. — Ну так сама убедись. Позорище ты мое!

Мне было плевать, что старуха, переписав меня одним махом из заклятых врагов в союзники, опять выставляла в моих глазах взрослого и вполне дееспособного сына дураком. Меня шарахнуло упоминание о зерне, потому что я помнила, отчего хлеб гниет за половину зимы.

И как умирают от этой же самой причины.

— Да как же, матушка, зерно сгнило? — всплеснула руками я и совершенно не притворялась. В птичий крик я вложила все свое разочарование.

Я не подозревала ни в чем сидевшего напротив меня красавца с опилками в голове. Зря.

Домна по сговору с Макаром Ермолиным скормила ядовитые грибы моему мужу. Из кожи вон вылезла, чтобы Лариса — или Клавдия? — отправилась рыбам на корм. Подсыпала Зинаиде хлебный цвет, поскольку та заприметила, отчего опрокинулась лодка. От Домны Макар мог избавиться сам, как от ненужного исполнителя. Сил у такого лося хоть отбавляй, достанет ли у него мозгов на столь изощренный план?

Я среди прочих жертв до обидного неприкаянная. Меня просватали за Макара, перечить матери он не смел, а приказать прикончить навязчивую бабенку мог запросто. Но сговор был после гибели Ларисы — или Клавдии, и жизнь Липочки Лариса обменяла на собственную жизнь до сватовства.

Глупышка Липа едва не умерла задолго до того, как Домна прошлепала в тишине кухни туфлями, и свет в глазах Олимпиады Мазуровой померк, чтобы забрезжить для Ольги Кузнецовой. В любви и на войне все средства хороши, так Липу спасла или сгубила ее настойчивость?

— А так и сгнило, матушка моя, как гниет? Вместо чтоб крышу перекрыть, Макарка деньги на коней потратил. Будь они неладны, эти кони, — не догадываясь, какие чудовищные мысли бродят в моей голове, Агафья вздохнула, почесала за ухом, с сожалением созерцая сласти на столе, я кликнула полового и велела ему собрать корзинку для дорогих гостей.

Макар суетился, укутывал красавицу-жену роскошной шалью, хотя наступающий вечер не разогнал жар с каменных улиц. Я, уже поняв, что Макар — человек управляемый, способный лишь на понты, сняла с плеч Авдотьи шаль, свернула ее и вручила Агафье. Старуха благодарно закивала, перекинула шаль через плечо, приняла с довольным видом корзинку у полового.

— Как, матушка, еще хлебным цветом не тронуло зерно, — проговорила я, нервозность в голосе пришлась кстати, старухе трогательное мое беспокойство понравилось, падка она была на лесть.

— Всемогущая миловала. Уж чиновник копался, я думала, придется на лапу давать. Не нашел. Ну, спасибо за хлеб, за соль и за слова твои… — она ухмыльнулась так, что мне занехорошело. Напрасно считать, что мы уладили все разногласия. — Поможешь, так я добро помню.

А не поможешь, пеняй на себя, закончила я, но виду не подала.

Все было не так и скверно? Я осмотрела зал. Вечерело, Прасковья уже увезла детей, часть гостей нас покинула — купцы не дворяне, ложатся рано, встают чуть свет. Половые прибирали столики, ссыпали в карманы фартуков выручку, Пахом Прович и компаньоны до хрипоты спорили, я прислушалась — не про мою честь, склады портовые, вот и славно.

Все разошлись — я подсмотрела на часах Обрыдлова, когда он их достал — в половине десятого. «Шатер» отлично начал, клиентура — купечество, это прекрасно. Кой черт мне сдалась голоштанная аристократия?

Пахом Прович, уезжая, строго наказал мне завтра к обеду явиться в Купеческий банк, а после — отправиться к Фоме Фокичу и уладить все, что касается второго, свободного зала. Зал этот принадлежал дальнему родственнику Фомы, и в планах Обрыдлова и компании было расширить мое заведение, разумеется, за долю. Я не возражала. Купцы набрали шестьдесят тысяч целковых, сорок тысяч я положу под проценты, и всегда будет, чем платить по счетам.

Псой расспрашивал про детскую площадку, но я была так вымотана, что обещала завтра вечером наведаться и рассказать.

Купцы уехали. На столик свалили выручку. Я грызла костяшки пальцев, Мирон сосредоточенно считал. От монет и купюр в глазах рябило, а звон в ушах стоял, наверное, от усталости.

— Ну, матушка, здесь как есть сто пятьдесят целковых прям-таки без малого, — объявил Мирон, и я еле удержалась на ногах. — Это что, как вы говорите, «на вынос»…

Я сдавленно пробормотала, сама не поняла что.

— А то, что с зала, я наперед посчитал, сложил все, ровненько двести два целковых. Так, матушка Олимпиада Львовна, вы учтите, что от запасов не осталось ничего, все, что сготовили сегодня, уже и подали, — деловито продолжал Мирон. — Дома пересчитаете, барыня, а я отпишу, чего да столько купить надобно, чтобы к обеду зал открыть. Ольвию, барыня, больно хорошо господа кушали, вот бы еще завтра нарезать ту ольвию.

— Оливье, — поправила я сипло и села.

Даже за вычетом стоимости продуктов, жалованья персонала и нескольких испорченных скатертей прибыль — двести процентов. Это начало, пока я отобью потраченные тысячи, пройдет не один год. Но я же знаю, что все правильно.

Меня шатало от утомления и напряжения. Домой мы возвращались под полночь, и я впервые видела город темным, живым, ненормально таинственным, в эти тайны совсем не хотелось влезать, лучше было как можно скорее скрыться за дверью, запереть ее на засов, закрыть окна крепкими ставнями. Размеренно цокали копыта, поскрипывала коляска, и из темноты я ловила то смешок, то приглушенный стон, то чей-то вопль, то меня оглушал свисток городового.

Честный люд ушел на покой, во мраке просыпалась местная мафия. Кого найдут мертвым утром, кто до нового дня не доживет? Не я, чур меня, я в домике.

Парашка долго не открывала — вероятно, спала с детьми и опасалась их разбудить. Наконец я услышала, как движется в пазах засов, и на пороге предстал Евграф, одетый, хотя и сонный. Это был очень, очень паршивый знак.

— Что случилось? — выдохнула я, и пот заструился по спине, обжигая. — Дети?..

— Спят, барыня, — ответил Евграф, но настороженность его от меня не укрылась. Он отступил, я прошла в квартиру, в гостиной горел свет, что тоже мне не понравилось. Прислуга боялась электричества, и когда меня не было дома, жгли свечи. Обычно, но не сейчас.

Я шепнула Мирону самому пересчитать выручку, и он ушел в кухню, звеня мешком, а Евграф застыл, вытянув шею, и удивленно смотрел ему вслед. В квартире стоял странный запах… Неясный, но знакомый. Не слышно было ни шагов, ни голосов. Я закусила губу и пошла в гостиную, и казалось, что кто-то исступленно и отчаянно кричит мне «Стой!».

Крик преследовал меня, когда я смотрела на нее, не представляющую опасности. Ростом чуть выше меня, возрастом таким же, одетая в серое закрытое свободное платье. Худенькая она была настолько, что я завистливо задержала взгляд на широком тканом поясе. Во-первых, я отъелась, во-вторых, талия у Олимпиады от рождения была не тонка.

Это от нее пахло смесью лаванды и мяты, в моем прежнем мире в последние годы стали популярны такие духи. Кто ты, откуда пришла, кто тебя, черт возьми, пустил в мой дом?

— Липа, — разлепила гостья бледные губы и встала. Руки у нее были натруженные, словно работала она с утра до ночи и пуще, чем прежде я. — Липонька, я поздно к тебе пришла. Липонька, я…