Молчание матерей - Мола Кармен - Страница 3

«Где же моя удача?» — спрашивала себя Виолета, пока ее самолет летел над океаном.

Малютка сидела за столом. Взяв желтый карандаш и лист бумаги, она левой рукой загнула уголок и принялась резкими беспорядочными движениями заштриховывать лист, словно медиум в трансе, чьей рукой водит дух. Элена Бланко знала: прерывать девочку не стоит. Элена начала навещать ее в детском доме больше полугода назад и очень редко видела, чтобы Малютку захватило какое-то занятие. Обычно она спала, или лежала на полу в общей комнате в позе эмбриона, или сидела на стуле, уставившись в одну точку на противоположной стене, никак не реагируя на происходящее вокруг.

То, что Элена наблюдала сейчас, было исключением из правил и знаком, что состояние девочки потихоньку улучшается. Об этом свидетельствовало и многое другое. На ветвях в саду сидели птицы, и Малютка не пыталась, как раньше, приманить их, поймать и съесть, как дикая кошка. Ее организм уже не отторгал обычную пищу; она перестала яростно отбиваться, когда работницы детского дома прикасались к ней, и больше не кусала ни их, ни других детей. Элене хотелось научить ее целовать людей в знак нежности, но пока девочка отвергала любой физический контакт, любую ласку, даже от Элены. Единственным исключением стала Кошка, которая вечно дремала, свернувшись, у нее на коленях. Теплый взгляд, робкая улыбка — вот и все признаки расположения, достававшиеся на долю Элены за эти полгода. Большую часть времени Малютка, то есть Михаэла — Элена предпочитала обращаться к ней по имени, не используя прозвище, которое дали девочке на ферме, — проводила в собственном мире, и это пугало Элену, потому что мир, известный Михаэле, был адом.

Дом ужасов в Санта-Леонор, как окрестили его журналисты. Антон, больные обитатели этого дома, превратившие каждый день жизни ребенка в кошмар…

Лицо Михаэлы заливал октябрьский утренний свет, подчеркивая пушок на подбородке, прыщики, не до конца зажившие раны — когда девочку только привезли в детский дом, она постоянно билась о спинку кровати. И все же ее лицо было красивым, и Элена смотрела на нее с нежностью. Лист был почти заполнен желтыми штрихами, скоро ей понадобится новый, но Элена не даст ей его, пока Михаэла сама не попросит. Элене казалось, что она держит карандаш так же неловко, как когда-то ее сын. Хотя Михаэле скоро исполнялось девять, она выглядела младше, лет на пять — столько было Лукасу, когда он пропал.

Каждый раз, когда в мыслях Элены возникало имя сына, под ней словно разверзалась бездонная пропасть, огромная черная дыра, грозившая ее поглотить. Может, дело было в возрасте — Элене стукнуло пятьдесят один, а может, она просто устала, стараясь удержаться на плаву, но она чувствовала: силы у нее уже не те. Пора бы перестать сопротивляться и погрузиться в эту бездну.

Михаэла подняла взгляд на Элену. Просила еще лист бумаги? Элена медленно, чтобы не напугать, протянула его девочке. Та отреагировала неожиданно: схватила ее руку, прижалась к ней щекой и застыла в этой позе, будто прилегла на подушку. Инспектор подавила желание погладить ее по голове. Девочка-дикарка спала, положив голову ей на ладонь, — это было что-то новое. От каждого крошечного достижения Михаэлы вмиг, будто облака на ветру, рассеивались опустошенность и апатия, часто одолевавшие Элену.

Если бы Михаэла жила с ней, она бы шла на поправку быстрее, так сказала психолог. Но она же постоянно повторяла: «Ты понимаешь, какую ответственность на себя берешь?» — когда Элена подписывала очередную бумагу, чтобы взять Михаэлу к себе, а затем, если все пойдет хорошо, начать процесс удочерения. Как объяснить, что эта девочка даст Элене не меньше, чем она ей? Они, как половинки разбитой чашки, дополняли друг друга. Травмы Михаэлы были настолько глубокими, что врачи считали ее случай безнадежным. Кошмар, который ей пришлось пережить, ставил крест на формировании нормальных привязанностей и отношений с другими людьми. Чудовищное прошлое девочки отпугнуло бы любого потенциального опекуна. Но не Элену. Она лучше всех понимала страдания Михаэлы. Наверное, именно это понимание превратило возможность удочерения в необходимость. Обещание общего будущего, таинственное и хрупкое, как серебряный мостик, связало их с того самого дня, как Элена приняла судьбоносное решение.

Но процесс оформления опеки оказался небыстрым: помимо беспокойства сотрудников детского дома, ему мешали бюрократические препоны. Было бы проще, если Сарате согласился бы разделить с Эленой это испытание, но он и слышать не хотел о Михаэле. Ни разу к ней не зашел. Поначалу он еще выдумывал какие-то нелепые отговорки, но потом и от них отказался. Когда Элена заговаривала на эту тему, Сарате погружался в мрачное молчание. Элена знала: Малютка напоминала ему о том, чего он не смог сделать для Чески, и это причиняло ему боль. Да и ей тоже, но разве имели они право винить в случившемся Михаэлу? Разве девочка не была жертвой тех же безумцев? Нет, Анхеля наверняка грызло что-то еще, Элена в этом не сомневалась. Какая-то более глубокая рана, которую Сарате скрывал ото всех и которая отдаляла его не только от Михаэлы, но и от Элены.

Три-четыре раза в неделю Сарате оставался ночевать в квартире Элены на Пласа-Майор. Они ужинали, слушали музыку, занимались сексом, но с каждым разом все меньше разговаривали: слишком много запретных воспоминаний и скользких тем, в которые лучше не углубляться, разделяло их. Не в их привычках было устраивать скандалы, бить посуду и кидаться оскорблениями; их размолвки проходили без слов — невысказанные мысли, уклончивые взгляды.

Она ничего не рассказала Анхелю о Григоре Николеску, биологическом отце Михаэлы. Его удалось разыскать: он приехал в Мадрид через несколько недель после того, как Малютку поместили в детский дом. Сначала Николеску собирался забрать Михаэлу к себе, но, проведя несколько часов с девочкой, чьи повадки напоминали звериные, утратил решимость. Психологи объяснили ему, что жить с дочерью будет тяжело, и ей лучше провести некоторое время в детском доме, под наблюдением квалифицированных медиков. Григоре с радостью ухватился за этот предлог, прыгнул в автобус и отбыл назад в Румынию, пообещав оставаться на связи. Элена полагала, что отец больше не объявится в жизни Михаэлы и, несмотря на обещания, даже не станет ей звонить, но несколько месяцев спустя Алисия, соцработница, сказала, что Николеску звонил в детский дом и интересовался состоянием дочери.

— Думаешь, он правда за ней приедет?

Алисия разделяла сомнения Элены: кому захочется посвятить жизнь заботе об искалеченном ребенке?

И вот Малютка сидела, прижавшись щекой к тыльной стороне ее ладони. Только Элена могла спасти Михаэлу.

Элена вышла на осенний мороз. Октябрь принес с собой ледяной ветер, и по пути к «Ладе» она плотнее запахнула пальто. Сев в машину, включила обогреватель и радио. В новостях передавали одно и то же, а сама она, как лабораторная мышь, металась по лабиринту, откладывая неизбежное и отказываясь принимать решения. Разбираться с работой в отделе криминалистической аналитики, в отношениях с Сарате, с населенной призраками квартирой на Пласа-Майор.

Настырно зазвонил телефон. На экране высветилось имя Буэндиа и фото судмедэксперта, агента ОКА — румяного, с широкой улыбкой. Элена сделала этот снимок в баре на улице Баркильо, где они отмечали раскрытие очередного дела.

Пока Буэндиа делился с ней первыми полученными данными, Элена ощутила какой-то внутренний толчок. Неужели это дело позволит ей вырваться из заколдованного круга?

До того как рынок наркосбыта переместился в Каньяда-Реаль, главным центром наркоторговли в Мадриде был квартал Лас-Барранкилья в Вилья-де-Вальекасе, возле штрафной стоянки «Медиодия-2». В те времена три сотни метров до штрафной стоянки прозвали «дорогой страха». Водители молились, чтобы не заглохнуть по дороге: ведь вокруг ошивались больше пяти тысяч наркоманов!