Убийство перед вечерней - Коулз преподобный Ричард - Страница 6

Были у их сотрудничества и другие выгоды. Когда Дэниел задумался над тем, как накормить бездомных, которые стекались к церкви по ночам, лишь только разъезжались «бентли» гостей, Гонория пришла на помощь и предложила ему забирать оставшиеся после приемов канапе и чай – все равно отель бы их выкинул. Так что понемногу местные бездомные привыкли к весьма изысканной кухне: копченому лососю, фуа-гра и порой даже черной икре. Но потом слухи о раздаче деликатесов донеслись до окрестных офисов и магазинов, и самые обездоленные, как всегда, остались не у дел.

Как раз когда Дэниел засомневался в своей способности проповедовать апостольскую бедность в богатейшем приходе Лондона, в Чемптоне освободилось место настоятеля. Гонория упомянула об этом однажды утром за кофе. Подумать только: очаровательная церковь при одном из старейших домов Англии, которую, как полагал Дэниел, защищало от усугубляющихся экономических проблем покровительство богатого и благородного попечителя; место скорее сельское, чем городское, в приходе люди его круга, а не сливки общества, а самое главное – оттуда недалеко до тех мест, где он вырос и где до сих пор жила его овдовевшая мать. Заметив, как у Дэниела загорелись глаза, Гонория пустила в ход свой недюжинный дипломатический талант. Дэниел прибыл в Чемптон на ланч, без возражений составил Бернарду компанию в обильных возлияниях джина, белого бургундского и кларета, после трапезы смог твердо держаться на ногах и тем самым блестяще прошел собеседование на должность ректора.

Мысль о льющемся рекой вине сменила другая – о льющейся воде в унитазе, и задумчивость как рукой сняло. Вдруг Дэниел заметил, что на крыльце кто-то стоит, видимо, ожидая его. Это была Дора Шерман, более общительная из двух сестер, и пришла она одна, без Кэт. И явно намерена поговорить не о погоде, сразу понял Дэниел.

– Здравствуйте, Дора, как ваши дела?

– Хорошо, ректор, спасибо.

– Вы пришли без Кэт?

– Она улизнула домой во время последнего гимна, ректор. Что-то там по телевизору показывают. Ее ведь не отправят за это в ад?

– Господь наш милостив.

– Но я к вам насчет туалета.

– Да-да, слушаю вас. Вы за или против?

– Да я ни за, ни против. Я поговорить по делу, по большому, насчет скамеек.

Дора говорила на местном диалекте и называла скамьи «скамейками», а это ее «по большому» опять заставило подумать о туалете.

– Оставили бы вы скамейки в покое, ректор.

– Скажите, пожалуйста, почему для вас это важно?

– Понимаете, мы всегда там сидим. И правильно будет, если нам разрешат и дальше там сидеть.

– Вам не нужно для этого ни мое, ни чье-либо еще разрешение. Но, Дора, почему для вас это так важно?

– Мы всегда там сидели. Это наше место.

– Мы все принадлежим к Церкви, Дора. И каждому в ней есть место.

– Кроме меня и Кэт.

– Вам тоже всегда будет здесь место, каждой из вас. Это ваша Церковь.

– Вот вы так говорите, а сами хотите нас подвинуть.

– Я всего лишь прошу вас пересесть на другое место.

– А почему бы тогда и вам не пересесть?

Дэниел моргнул в ответ на столь странное и не осуществимое на практике предложение.

– Ну… я сижу в алтаре на скамье для священников. Мне так положено по долгу службы. Вы же не предложите органистке подняться на кафедру?

– Ну вот, за вами место забронировано.

– Но это место не для меня лично, а для любого настоятеля.

Дора на мгновение задумалась.

– Нехорошо, конечно, ходить в церковь, чтобы посидеть на любимом месте, но мы и правда за этим ходим, и обидно будет этого лишиться. Знаете, кое у кого и так в жизни мало радостей, а то немногое, что есть, терять совсем уж жалко. Вы меня понимаете?

– Но вы ничего не потеряете, Дора. Просто скамью передвинут на двадцать футов. Вы сможете сидеть на той же самой скамье, просто поближе.

– Да, но наше место – на самой последней скамейке, и мы хотим и дальше там сидеть.

– Никто не помешает вам сидеть на последней скамье.

Дора понимала всю разумность его доводов, но не хотела сдаваться.

– Но почему туалет надо делать именно там?

– А где же еще?

– Пусть уберут скамейки сбоку и поставят туда.

– Но, Дора, это же разделит церковь пополам. Вам с вашего места не будет видно алтарь, если люди будут… – Тут ему вспомнились слова матери. – Э-э-э… если там поставить туалет. И людям придется заходить в уборную на глазах у всего прихода.

– Ну хорошо, но все же веками обходились без туалета, зачем он сейчас вдруг понадобился?

– Потому что мы должны сделать церковь более удобной для общины. Людям бывает нужно в туалет, Дора.

– Разве церковь для этого? Это же не кино.

Дэниелу вспомнилась церковь в Лондоне, по соседству с его приходом, где викторианский интерьер был обвешан дорогим аудио- и видеооборудованием, а с потолка с помощью электромотора спускали экранное полотно, на которое проецировались несколько еретические (на взгляд Дэниела) слова каких-то неизвестных гимнов.

– Если мы не будем меняться, мы погибнем, Дора.

– Иногда наоборот, ректор: если не сохранишь себя, то погибнешь.

Когда Дэниел вернулся, Одри уже уютно устроилась перед телевизором. Собаки соскочили с ее укрытых покрывалом колен и помчались, как всегда, навстречу хозяину, а потом поспешили вскарабкаться обратно и мирно свернулись двумя полумесяцами, нос к хвосту и хвост к носу, словно инь и ян.

Вечером воскресенья полагалось есть суп и сэндвичи. Эта традиция осталась еще с детства Дэниела: тогда Одри готовила горы сэндвичей с остатками вырезки, добавляла в них маринады или хлебный соус, разливала по кружкам томатный суп, и они всей семьей сидели с подносами на коленях, слушая по радио «Гламов» [31]. Только воскресным вечером можно было есть не за столом.

Теперь они редко устраивали по воскресеньям настоящий ланч: Одри было не с руки много готовить, а Дэниел как раз по воскресеньям бывал занят. Так что в последнее время они обходились тушеным мясом или пирогом, но традицию есть вечером суп с бутербродами сохранили – только сидели уже не перед блестящим радиоприемником, а перед телевизором. В кухне их ждали сэндвичи с ветчиной, сыром из «Сейнсбериз», французской горчицей Moutard de Meaux (которую Одри ценила за керамическую банку и запечатанную красным воском крышку) и жидковатым сливовым чатни собственного приготовления. Дэниел открыл банку с томатным супом, вылил содержимое в кастрюлю и поставил на «Агу» [32]; суп, еще не начавший закипать, был таким густым, красным и аппетитным – и одновременно таким не похожим на то, что обещала этикетка, дизайном напоминавшая скорее этикетку для вина. Пока суп грелся, Дэниел решил покормить собак, и те, заслышав звук открывающегося шкафчика с едой, спрыгнули с колен Одри, зацепив ее когтями (она вскрикнула). Хильда прибежала первой – в этой паре именно она была альфа-собакой, – Космо следовал за ней, и оба неуклюже затормозили перед хозяином, задрав вытянутые, как у динозавров, мордочки и виляя хвостами, будто вот-вот должно было произойти величайшее событие в истории. Хоть Одри и составила длинный перечень правил поведения для собак, в итоге она позволяла им нарушать их все: пускала Космо и Хильду к себе на колени и в постель, давала им кусочки из своей тарелки. А потому скучный сухой корм, на который недавно перевел их Дэниел, не должен был слишком их огорчить.

Дэниел скомандовал: «Сидеть!» – это была единственная команда, которую выполняли Космо и Хильда, потому что за ней неизменно следовала еда. Он поставил перед ними миски, заставил их подождать, потом жестом разрешил есть – и они накинулись на еду с таким аппетитом, будто перед ними был вовсе не сухой корм. Содержимое мисок исчезло в мгновение ока – казалось, стоило собаке пошевелить головой, как еда таяла на глазах. Это каждый раз страшно их удивляло: они тыкались носами в миски и никак не могли поверить, что ничего не осталось.