Бремя власти II (СИ) - Ладыгин Иван - Страница 7

«Репутация — это то, что другие знают о тебе. А честь — это то, что ты знаешь о себе сам. Трение возникает, когда они разнятся.… Нет ничего хуже, чем стоять с осколками чести у ног, когда общественное мнение носит тебя на руках. Вот это действительно разъедает душу.»

Лоис Макмастер Буджолд

Анна Меньшикова ворвалась в свои покои, как ураган, сметающий все на своем пути. Дубовая дверь с грохотом врезалась в стену: задрожали не только фарфоровые безделушки на резном столике, но и хрустальные подвески люстры. Пальцы, ледяные и дрожащие, сорвали ключ из потайного кармашка платья, а затемстремительно пырнулиим замочную скважину.

Металлический щелчок замка прозвучал как выстрел.

— Не входить! Никому! — выкрикнула она в щель, даже не удостоив взглядом мелькнувший в коридоре силуэт горничной.

Девушкав два шага преодолела комнату и рухнула на огромную, мягкую кровать. Она утонула в холодном шелке и плотной парче покрывала. Тело отозвалось мгновенной слабостью: мышцы задрожали, сердце заколотилось о ребра, как пойманная птица.

Знакомый холодок страха прополз по спине… и вдруг… Предательское тепло разлилось где-то под ложечкой, оно вспыхнуло безумным предвкушением…

«Нет! — мысль вонзилась в сознание, как топор. — Это только яд! Это его действие!»

Анна вжалась лицом в прохладную шелковую подушку, втянула носом воздух и почувствовала запах лаванды и собственных духов.

— Пусть это поскорее закончится. Пусть смерть придет быстро и безболезненно! — заклинала она судьбу…

Но она была не в ладах со своим разумом.Мысль о Глебе пронзилатонкой, свежей болью, которая по остроте могла поспорить с любой физической.

Ее суженный был уже там, за гранью. В том холодном свете. Увидит ли он ее? Узнает ли?

Образ доброго, чуть грустного лица Глеба всплыл перед ее мысленным взором.

Сможет ли понять? Сможет ли он простить ей этот трусливый уход? Простит ли… за то, что перед смертью она поцеловала его убийцу — позволила другому коснуться себя?

Тепло… Нелепое, предательское и постыдное, оно вновь заползло в низ живота, разлилось жаром при воспоминании… Но не о Глебе, а об императоре. О его губах — мягких и требовательных. О его руке, вцепившейся ей в затылок с силой, не оставляющей никакого выбора. О той безумной, всесокрушающей, нежной мощи, с которой он ответил на ее отчаянный, лживый поцелуй, превратив его в нечто иное… В ИСТИННОЕ… НАСТОЯЩЕЕ…

Анна резко дернула головой, как бы отгоняя назойливую, жалящую муху.

«Нет! Не о нем! Не о нем! — застучало в висках. — О Глебе! Я должна думать только о Глебе! Его руки… Его голос…»

Она стиснула зубы до боли, впилась ногтями в шелк покрывала, пытаясь вызвать, удержать в памяти его улыбку, запах его кожи… Но перед глазами, упрямо, навязчиво, и беспощадно вставали чужие глаза. Холодные. Янтарные. Бездонные. Полные немого вызова и нечеловеческой, пугающей уверенности в своих силах. В них не было ни капли сомнения. Ни капли ее боли.

Сон навалился внезапно, тяжелой, темной, удушающей волной, смывая и страх, и предательское тепло, и жгучую ненависть к Николаю Соболеву… Она вдруг передумала умирать…

Я лежал, уставившись в замысловатую лепнину потолка. Вопреки моей воле, уголки губ предательски ползли вверх сами собой.

Анна… Эта чистая самоубийственная ярость, воплощенная в бархате и кружевах. Это отчаяние, закованное в ледяную броню высокомерия. Эта изысканная месть в своем безрассудном стремлении к самоуничтожению. Все это было достойно восхищения!

Завтра… да, определенно, завтра утром она ворвется сюда, как разъяренная кошка, шипящая от яда обиды. Обвинит ли она меня в обмане?

Разумеется.

Упрекнет ли в том, что я похитил у нее даже последнюю отчаянную надежду на смерть?

Непременно.

И предвкушение этого зрелища жгло меня изнутри, как крепкий спирт. Я уже видел мысленным взором: неистовый огонь в ее васильковых глазах, раздувающиеся ноздри на идеальном тонком носу, алеющий румянец ярости, пробивающийся сквозь фарфоровую бледность бархатной кожи.

Энергичная. Живая. Настоящая. Какой резкий контраст с той застывшей, безжизненной статуей в траурном черном платье!

— Чего лыбишься? О чем задумался? Об Анне? — голос Николая прорезал тишину прямо у моего уха, — ехидный, как укол булавки.

Я вздрогнул всем телом. Непроизвольно. Сердце стукнуло разок-другой чаще.

— Да нет — буркнул я, отводя взгляд к темному углу комнаты, словно там было что-то невероятно интересное. — Просто вспомнил вкусное сердце демона. Княжеское. Горечь старой меди, сладковатый привкус тлена… Специфический аромат, знаешь ли. Незабываемый. — я сглотнул, будто и правда ощущал этот мерзкий вкус на языке.

Николай материализовался наполовину, уплотнившись до легкой дымки. Скрестил прозрачные руки на груди в позе вечного критика. Он смотрел на меня с нескрываемым скепсисом, едва приподняв призрачную бровь.

— Ну, конечно-конечно… — протянул он, растягивая слова. — Тебе незачем оправдываться, Соломон. Честное слово. Я бы и сам не прочь оказаться на твоем месте… — призрак вздохнул по-театральному, закатив невидимые глаза. — Ты влюбляешься, старина! В свою невесту-убийцу. Ну просто песня! Романтично до зубной боли. Ай да Соломон! Шекспир по тебе плачет…

— Влюбляюсь? — фыркнул я и отмахнулся рукой, будто отгоняя надоедливую мошкару. — Это стратегия, Николай. Чистой воды расчет. Контроль. Она — живой ключ к твоей драгоценной регентше, к доброй половине Имперского Совета. Ее гнев — всего лишь рычаг, который я намерен использовать. Инструмент в большой игре. — Но даже в моих ушах эти слова прозвучали гладко, слишком отполировано, как дешевая подделка под мудрость. Слишком пафосная декларация…

— Инструмент — парировал Призрак… Его голос обрел стальные нотки. — Который ты с явным удовольствием целуешь в губы, рискуя жизнью. Уж это-то я разглядел отлично!

Я резко махнул рукой, отрезая тему.

— Хватит о ветреных женщинах! Ты же докучал мне вопросами о природе настоящей власти? Так слушай же, раз уж ты здесь! — я вскочил с кровати, почувствовав под ногами прохладу мраморного пола. Зашагал по комнате, не глядя на Призрака, ощущая под кожей тяжесть тысячелетий, давление бесчисленных решений и горький привкус опыта.

— Государь… Николай — начал я, увеличивая темп ходьбы, добавляя в голос глубину и металл. — Это не золотая безделушка на голове. Не мантия. Это тот, в чьей ладони дрожит сама Жизнь. Его боятся. Или обожают. Но страх — вот надежнейший фундамент трона!

Что до народной любви, то она капризна, как летний ветер. Она иссякнет при первой же оплошности. Растает, как дым.

Страх же вечен. Пока дышит угроза, пока ощутима мощь карающей десницы. Государя никто не осудит за жестокость, если она — меч, занесенный над хаосом во имя порядка. Сила без любви — дыба для народа!

Но презрение и гибель — вот удел слабого, уронившего этот меч, допустившего смуту. Заруби себе на носу: лучше держать страх на поводке, не обнажая клинка без нужды. Но! — я резко остановился, повернувшись к полупрозрачному Николаю, мой взгляд впился в его туманные зрачки. — Если уж взялся за нож, то руби раз и навсегда! Руби так, чтобы стоны жертв заглушали любые мысли о бунте на десятилетия! Чтобы никто, слышишь, никто не смел и головы поднять! И никогда не посягай на жен или имущество своих подданных без крайней, смертельной нужды. Это сеет не просто ненависть. Это рождает лютую, всепожирающую жажду мести, которая свергнет любого титана.

Власть, Николай, — это вечный танец льва и лисицы. Голая сила и изощренная хитрость. И всегда будь готов сбросить шкуру, стать змеей, если нужно тихо заползти в самое ухо врага и пустить ему в кровь сладкий яд.

Николай слушал, завороженный. Его призрачные глаза стали огромными, почти невидимое лицо исказилось смесью трепета и нездорового любопытства. Макиавелли, пропущенный через жернова опыта Царя Соломона, звучал… убедительно до мурашек. Зловеще. Но неоспоримо.