Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 19

Его глаза округлились от изумления. Самоуверенная ухмылка сползла с лица, сменившись растерянностью, а затем и испугом, когда он почувствовал стальную силу моей хватки.

— Вы… ты… да как ты смеешь⁈ — просипел он.

Я не ответил. Молча, с той же спокойной и неумолимой силой я развернул его, как куклу, и повел к двери. Он попытался упереться, но его пьяные ноги заплелись, и он лишь беспомощно засучил каблуками по потертому ковру. В его глазах уже не было спеси, только животный страх.

— Здесь вам не трактир, сударь, — произнес я тихо и отчетливо, глядя ему прямо в переносицу. — А мадемуазель утомилась и не хочет с вами общаться. Никогда!

С этими словами я выставил его за порог, в шумный и суетливый коридор закулисья, и захлопнул дверь.

В гримерной наступила звенящая тишина. Анна стояла у стола, прижав руки к груди, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых ужас боролся с чем-то еще — с изумлением и, как мне показалось, с искрой восхищения.

Я смотрел на нее и чувствовал, как внутри все обрывается. Провалился. С треском, по-идиотски. Я напугал ее, надавил, а потом еще и устроил драку на ее глазах. Миссия провалена окончательно. Пора уходить, пока я не сделал еще хуже.

— Простите за эту сцену, мадемуазель. И за мою назойливость. Благодарю, что выслушали. Всего вам доброго.

Отвесив ей сухой, почти официальный поклон, я молча пошел к двери. Каждый шаг отдавался в гулкой тишине комнаты свинцовой тяжестью. Рука уже легла на холодную медную ручку. Все кончено.

У самой двери я замер. Не знаю почему. Я не обернулся, глядя на грубые доски двери, и сказал тихо, скорее в пространство, чем ей:

— Знаете… я смотрел сегодня, как вы танцуете. Это было божественно. Но за легкостью я видел адский труд. Я знаю, что век танцовщицы, как и век солдата, короток. И мне вдруг стало невыносимо грустно от мысли, что такой дар, такой талант может однажды просто… исчезнуть.

Теперь я обернулся. В моем голосе и взгляде не было и тени просьбы — лишь искреннее, немного печальное восхищение, которое я не счел нужным скрывать.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что это все, на что вы способны. Такой талант не должен исчезнуть. Когда придет время, вы не должны уходить в забвение. Вы должны основать свою школу. Школу балетного мастерства. Передавать опыт, свой гений, растить новые таланты. Вы большая молодец, Анна Васильевна. Вы можете сделать для русского балета больше, чем кто-либо другой. Подумайте об этом.

Я снова повернулся, чтобы уйти.

— Подождите.

Ее голос прозвучал тихо, но на этот раз твердо. Я замер у самой двери, не оборачиваясь.

— Мне… мне нужно подумать. Я не обещаю. Но… я готова вас выслушать еще раз. Давайте встретимся завтра.

Я медленно обернулся. Она подняла на меня взгляд, и теперь в нем была не только растерянность, но и зарождающаяся решимость.

— Скажем, ближе к обеду, в кондитерской «Вольфа и Беранже» на Невском. Вы знаете, где это?

— Я найду, — скрывая удивление и внезапно вспыхнувшую надежду, ответил я. — Благодарю вас, мадемуазель.

Я вернулся в ложу. На сцене шла последняя, призрачная картина «Жизели». Музыка неслась, легкие фигуры вились и кружились в неземном танце. Кокорев, сгорая от нетерпения, тут же наклонился ко мне.

— Ну что? Что она сказала?

Я молча покачал головой, не отрывая взгляда от сцены, где в свете рампы парила Анна Кузнецова. Я думал о завтрашней встрече. И о том, что ключ к моей судьбе, возможно, оказался куда сложнее и человечнее, чем я мог себе представить.

После представления, усевшись в экипаж, мы покатили по опустевшим улицам вечернего Петербурга. Влажный воздух, пахнущий рекой и мокрым камнем, проникал в приоткрытое окно, остужая разгоряченное после театрального блеска лицо. Мы молчали. Кокорев, откинувшись на бархатную спинку сиденья, тяжело дышал, как медведь после долгой погони. Я же смотрел на проплывающие мимо тусклые газовые фонари и пытался унять колотившееся в груди сердце.

— Ну? — не выдержал наконец купец. Его зычный бас в тесном пространстве кареты прозвучал как пушечный выстрел. — Не томи, Тарановский, выкладывай! Сговорился с ней али нет? Душу всю извел!

Я медленно повернул к нему голову.

— Сговорился, Василий Александрович. И да, и нет.

— Это как так? — нахмурился он. — Ты мне по-русски скажи, без этих ваших экивоков.

Я вкратце, опуская самые личные подробности, пересказал ему разговор в гримерной. Рассказал и о пьяном виконте, и о своем совете про балетную школу, и о ее неожиданном предложении встретиться завтра.

Кокорев слушал, и его окладистая борода то и дело вздрагивала. Когда я закончил, он долго молчал, а потом гулко расхохотался.

— Ай да молодец! Вот уж не думал! Хитро! Это ж надо додуматься! — Он хлопнул себя по колену. — Но, — тут его лицо снова стало серьезным, — ставить все на одну карту, да еще и на такую… девчонку… рискованно. Нужен другой ход. Запасной.

— Вот и я о том же, — кивнул я. — Нужно искать другие пути к великому князю, пока есть время.

Мы снова замолчали, погрузившись в раздумья. Карета свернула на набережную, и в окне мелькнула темная, свинцовая вода Невы.

— Погоди-ка… — вдруг протянул Кокорев, и его глаза, до этого тусклые, блеснули в полумраке. — А ведь есть еще одно место… где его высочество бывает часто и где дела государственные обсуждают не меньше, чем в министерствах.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Русское Географическое общество, — хитро прищурился он. — Я ведь там, грешным делом, тоже состою. Член-соревнователь. На экспедицию одну жертвовал, вот меня и приняли.

Он подался вперед, его голос стал ниже и значительнее.

— А великий князь, Константин Николаевич, там не просто гость. Он один из главных покровителей, энтузиаст! Он же у нас за все новое, за прогресс, за освоение земель радеет. Карты, экспедиции, новые пути — это его страсть!

Я почувствовал, как внутри что-то щелкнуло. Это была не просто идея. Это был готовый, гениальный план.

— Значит, решено, — подытожил я. — Завтра мы действуем по двум направлениям. Я встречаюсь с мадемуазель Кузнецовой и пытаюсь довести до конца наш первый план. А вы, Василий Александрович, отправляйтесь в Географическое общество. Узнайте, что и как. Когда ближайшее заседание, кто там имеет наибольший вес, как лучше представить наш прожект.

— Будет сделано! — с азартом потер руки Кокорев. — Ох, чую, заварим мы кашу, Тарановский! Такую кашу, что всему Петербургу икнется!

Карета остановилась у нашей гостиницы. Мы вышли, и ночной холодный воздух ударил в лицо. Но мы его не чувствовали. Уныние и неопределенность исчезли. Теперь у нас был не один, а целых два пути к нашей цели. И оба они обещали жаркую битву.

Кокорев уехал рано утром, сразу после чая, по своим купеческим делам на Ильинку. Я остался в номере один, обдумывая предстоящие шаги. Вчерашний день, полный интриг, встреч и внезапной вспышки насилия, оставил после себя странное послевкусие — смесь азарта и холодной, звенящей пустоты.

Я как раз заканчивал одеваться, когда в дверь моего номера требовательно и коротко постучали. Это был не Изя — тот стучал бы нетерпеливо и дробно. Я накинул сюртук, под которым уже удобно устроился револьвер в новой кобуре, и открыл.

На пороге стоял Степан Рекунов. Его обычно непроницаемое лицо было искажено с трудом сдерживаемым гневом, а глаза метали молнии. Он вошел в комнату, не дожидаясь приглашения, и плотно прикрыл за собой дверь.

— Господин Тарановский, — начал он без предисловий, и его голос был сух и тверд, как замерзшая земля. — Я требую объяснений.

— Объяснений? — Я с деланым удивлением поднял бровь. — Касательно чего, позвольте узнать?

— Касательно покушения! — Он почти сорвался на крик, но вовремя взял себя в руки. — На вас вчера совершили нападение. Стреляли! Я узнаю об этом последним, от гостиничной прислуги! Почему вы немедленно не доложили мне⁈

Он смотрел на меня в упор, ожидая отчета, как от провинившегося солдата. И в этот момент меня накрыла волна холодного раздражения.