Убийство с продолжением (СИ) - Юнак Виктор - Страница 26

– Вот и разгадка смерти вашего отца.

– Вы о чем?

– О том, что ваш отец сказал мне не всю правду. Оказывается, он встречался со своим потенциальным убийцей в этой квартире, хотя уверял меня, что видел его всего пару раз и только за игрой.

– Но возможен и второй вариант, – возразил Куртуа.

– Какой же?

– Уже подцепив моего отца на крючок, убийца мог оказаться в квартире и в отсутствие отца – вы же понимаете, открыть дверь опытному домушнику не такая уж и большая проблема.

– Резон в ваших словах есть, мсье. Но у меня теперь, по крайней мере, есть улики против него.

Де Труа положил «жучки» в целлофановый пакет, спрятал его в карман.

– Не хотел бы больше надоедать вам. Примите еще раз мои соболезнования. И все же есть у меня маленькая просьба – если вы мне понадобитесь, могу ли я вас побеспокоить?

– Да, конечно!

Они пожали друг другу руки на прощание.

В голове у Достоевского сложился четкий план, как переработать рукопись, что изменить, а что оставить в неприкосновенности. Разумеется, описание быта и реалий того времени, социальных аспектов, поведения и даже мыслей живших в ту эпоху людей – то, чего чаще всего не хватает многим современным писателям, пишущим на исторические темы, должны остаться неприкосновенными. Действия и поступки героев, с учетом современных познаний, могут быть несколько изменены. Решил он изменить и имена героев. Так, на всякий случай.

Набросав все это на бумаге, он засел за компьютер. Набрал прописными буквами заголовок: ДУЭЛЯНТЫ. На следующей строчке появилось слово Роман. Некоторые затруднения вызвало начало романа: не хватало первых глав. Впрочем, не мудрствуя лукаво, он собрал нужную информацию, скомпоновал ее, дальше все пошло довольно складно.

«Глава первая

1.

3 января 1850 года на Семеновском плацу в Петербурге состоялась казнь петрашевцев. Всех обвиняемых, а их было 123 человека, до момента казни содержали в одиночных камерах Петропавловской крепости. Основаниями для привлечения обвиняемых к суду послужили несколько фактов. Первый из них был связан с либеральными статьями «Краткого словаря иностранных слов», который был составлен вольнодумцем Буташевичем-Петрашевским и не раз публично обсуждался в стенах его собственной квартиры. Вторым поводом стало прочтение запрещенного письма Виссариона Белинского к мастеру сатиры Николаю Гоголю, которое «наполнено дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти». Все эти люди были арестованы еще в апреле прошлого года по доносу. На суде «Дело Петрашевского» рассматривалось в глубокой тайне. Его представили как серьезный политический заговор, по своей корысти сравнимый с неудавшимся государственным переворотом декабристов – за злоумышленное намерение произвесть переворот в общественном быте России, в отношении политическом и религиозном, за покушение для той же цели составили тайное общество. Из 123 обвиняемых, привлеченных к следствию, 22 судили военным судом, 21 приговорили к смертной казни через расстреляние.

Казнь смертников и была назначена на 3 января.

Около пяти часов утра двери каземата отворились и всех осужденных вывели во двор Петропавловки. Морозное хмурое утро, колкий ветер, дувший с замерзшей Невы, не предвещали ничего хорошего. Спустя час их всех посадили в кареты-возки и повезли к месту казни. Целая вереница двуконных возков-карет, едущих со стороны Невы вверх по Литейной улице по направлению к Невскому проспекту. С обеих сторон процессию сопровождали жандармы с саблями наголо.

Долгое, темное хмурое петербургское утро, крепкий мороз, в воздухе кружились снежинки, устилая белым покрывалом булыжные мостовые. Пустынные неосвещенные улицы, оконные стекла кареты были подняты и сильно заиндевели от мороза, так что сквозь них ничего не было видно. Семеновская площадь, незастроенное огромное поле, с высоким насыпным валом, где раньше было стрельбище, Семеновская полковая церковь угадывалась поодаль одним своим золотистым куполом, а посередине плаца небольшая группа народа, каре из войск, и в середине их площадка из досок на высоких бревенчатых столбах, на которую вела лестница. Площадь была покрыта свежевыпавшим снегом, а с востока поднимался на горизонте большой красный шар. И тишина! Мертвенная тишина!

Все это, охватывая острым взглядом, видел каждый из осужденных, доставленных на плац для исполнения казни.

– Как ты думаешь, друг мой, это все всерьез? – обратился Александр Николаевич Кошкин к своему другу и бывшему однокашнику по Царскосельскому лицею Павлу Михайловичу Рагозину.

Оба стояли рядом в шеренге из двадцати с лишним смертников.

– Думаю, царь, напуганный декабристами, церемониться не станет, – ответил Рагозин, стреляя глазами по сторонам, будто выискивая в толпе любопытствующих знакомых.

Он был чуть выше своего друга, но худощавее того. Оба – обладатели светлых волос с медноватым отливом, с короткими чуть заостренными носами и волевыми, слегка выступающими подбородками.

Время казни властями держалось в тайне, потому и любопытных зрителей на площади было немного, по большей части случайный прохожий люд; из чистой публики почти никого не было. Настроение толпы было серьезное, сожалели несчастных, и никто не знал, за что казнят.

– Так ведь уже четверть века прошло. Тогда Николай был всего лишь великий князь, а сейчас всемогущий государь.

– Посмотрим! Недолго уже осталось, – снова ответил Рагозин, увидев, как к ним приближаются солдаты с какими-то белыми балахонами в руках.

Прежде чем ввести осужденных на эшафот и объявить им приговор, их провели перед строем солдат. Впереди шел священник…

Смертники до последнего не верили в то, что их казнят. Даже тогда, когда на них надели предсмертные рубахи, а некоторым и вовсе завязали глаза и привязали к столбу. И лишь когда рядом появился священник и стал подходить к каждому с просьбой покаяться и собираясь каждого освятить крестом, стала очевидной неотвратимость наказания. Появились два палача в пестрых старинных нарядах.

На эшафот, обитый траурной материей, поднялся некий чиновник с бумагами и зычно, не боясь заморозить горло на ветру, стал излагать поочередно вину каждого из осужденных, и в конце каждой конфирмации звучала фраза:

– Полевой уголовный суд приговорил имярек к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря Государь Император собственноручно написал: «Быть по сему!».

Зачитав последнюю фамилию, чиновник спустился с эшафота. Осужденные стали переглядываться: неужто и в самом деле конец?

Вот тут и пошли в дело просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами. Все это на них надели вместо летних плащей.

– Как я смотрюсь в этом балахоне? – выдавил из себя остроту Рагозин.

– Косы в руке не хватает, – отшутился Кошкин.

Внезапно с эшафота послышался долгий, раскатистый и дерзкий хохот. Все обернулись – сверху, трясясь, словно от неудержимой спазмы, и как бы намеренно повышая с каждым приступом раскаты своего хохота, вызывающе взмахивал своими клоунскими рукавами Петрашевский.

– Господа!.. – хохот душил его. – Как мы, должно быть… смешны в этих балахонах!..

Их разбили партиями на тройки и так по трое и выводили на насыпной вал, служивший еще не так давно стрельбищем. Наши друзья оказались в разных партиях – пятой и шестой. Впрочем, какая разница – умереть на пять минут раньше или позже?

Вот уже первую тройку – Петрашевского, Спешнева и Момбелли поставили на эшафот. Тут же туда поднялся и священник – тот же самый, который шел с евангелием и крестом, и за ним принесен и поставлен был аналой.

Священник ушел, и сейчас же несколько человек солдат подошли к Петрашевскому, Спешневу и Момбели, взяли их за руки и свели с эшафота. Подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками. Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали никакого сопротивления. Им затянули руки позади столбов длинными рукавами смертной рубахи и затем обвязали веревки поясом. Распорядитель казни отдал приказание: