Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 37

Он попытался вспомнить, что стало с остальными. Трое, с которыми он шёл. Немцы. Интербригадовцы. Воспоминания об их лицах плавали, путались, ускользали.

И вдруг — всё стихло. Не «понемногу утихло», не «перестало постреливать», а будто кто-то выдернул шнур питания. Мгновенно. Никаких звуков. Даже ветер, казалось, замер.

Лёха приподнял голову. Луна зависла над полем, чёткая, ясная, будто свежевымытая дождём. Стояла на полпути к своим в небе.

— За полночь… — сказал он вслух. — Твою же… Уже за полночь.

Франкисты, как выяснилось, были народ нервный. Поле всё ещё периодически освещали их ракеты — они взмывали в воздух и вспыхивали, как магний, разливаясь бледным светом. Интересно, думал Лёха, почему-то казалось, что летят они не сзади, а спереди. Неужели я повернул назад? В каком направлении тогда теперь фронт — и где наши?

Он лежал, разглядывая пятна света и тени, и пытался убедить себя, что можно остаться здесь до утра. Лёха посмотрел на пленного и поморщился.

— И как я тебя тащить-то буду, а?.. — пробормотал он. — Опять на моей шее поедешь, захребетник проклятый!

Он вспомнил, как волок его сюда — и его передёрнуло. Всё тело будто вспомнило этот путь и отказывалось повторять.

Одиночный пулемёт всё ещё не сдавался, периодически рождая короткую очередь. Лёха был голоден, замёрз, у него разболелась голова, он был покрыт грязью с головы до ног — он не мог оставаться здесь всю ночь. Он перевернул пленного, собираясь снова закинуть его себе на плечо, как вдруг прямо над ними разорвалась осветительная ракета — и он увидел красную нашивку с надписью:

«ROT FRONT» и сжатым кулаком!

На кожаной той самой кожаной куртке.

Лёха отпрянул, в ужасе и оцепенении, как будто увидел трёхметровую змею.

Неужели он захватил своего⁈ Республиканца⁈ Командира⁈ Через секунду он понял, что это так. Более того — это точно был один из республиканских командиров. Несостоявшийся Ослик Иа судорожно сдёрнув мешок и в ярком свете Лёха даже узнал его!

— Ганс⁈ — выдохнул советский лётчик. — Ганс⁈ Да ты что, с ума… Это же… Нет! Не-е-ет!!!

Над полем боя раздался дикий вопль…

Глава 18

Никогда такого не было и вот опять!

Начало октября 1937 года. Где в полях под Бельчите, окрестности Сарагоссы.

Лёха отскочил от тела, как кот от пылесоса. Сердце стучало где-то в горле, лицо вытянулось, а в голове уже вовсю раздавались аккорды трагической увертюры под рабочим названием «Как я угробил своего комиссара и куда прятать тело!».

Перед ним, в пыли, смачно размазанный по испанской земле, валялся никто иной, как живой — ну, почти живой — комиссар роты. Тот самый Ганс, которого он ещё вчера слушал на митинге, который его определил в компанию к трём немецким придуркам по пути в тыл!

Лёха с трудом сглотнул и пару раз хлопнул глазами, как будто мог этим отменить реальность.

«Ну не может же быть, чтоб я его… того? Тоже ухлопал!»

Но тело лежало неподвижно, морда была знакомая, сапоги облеплены грязь или го… нет, скорее всё таки грязью, плащ кожаный в стиле «прощай молодость», и даже в отключке комиссар умудрялся выглядеть исключительно злобно.

«Да, Хренов, — ты типичный представитель разлагающейся дисциплины»! — Мысли в голове крутились, как рой ос, атакующих Винни-Пуха.

Темнота, паника, гранаты… Господи. Он же с воодушевлением натурального идиота швырял их во всё, что двигалось! А два трупа! Пристрелянные в упор!!! А как он рубил гадов сапёрной лопаткой!

Герой, мать его, гражданской войны. Только вот теперь выяснилось, что он, похоже, перепутал направление и устроил засаду на собственный штаб.

Он сел. Просто плюхнулся в пыль, обнял себя за плечи, закачался вперёд-назад, тихонечко подвывая. Всё. Жизнь закончена. Передайте в штаб — он геройски ошибся адресом.

Оставалось только застрелиться! Самый логичный выход! Лёха представил, как его найдут на нейтральной полосе, желательно со слезой на щеке и с запиской: «Простите, товарищи, но я, похоже, мудак».

Он полез искать карандашик и клочок бумаги. Пусто! Такие важные вещи отсутствовали в карманах ночного туриста.

Плюнув, и вычеркнув волнительную записку из своих непоследовательных мыслей, Рэмбо в отставке достал Браунинг. А затвор то застыл на затворной задержке! Он порылся в карманах в поиске запасной обоймы, щелкнул затвором. Пусто…

— Прекрасно, — сказал он вслух. — Даже застрелиться приличному человеку нечем.

Октябрь 1937 года. Улица Лондона, город Париж.

Серхио с семьёй жил в старинном доме на Улица Лондона — это его особенно забавляло — в восьмом округе Парижа, недалеко от вокзала Сен-Лазар, на третьем этаже с балконом, выходящим на аккуратный бульвар. Каждое утро он проходил пешком до своего офиса в Banco Hispano Americano на Улице Скриба, или улице Писцов… тут уж как переводить.

Качаясь вечером в кресле в домашнем кабинете, Серхио в который раз вытащил из плотного конверта бумаги и полюбовался на скреплённый плотной шелковой лентой и пахнущий свежей типографской краской набор красивых документов…

— Ну-с… — пробормотал он, усаживаясь поудобнее и отхлёбывая первый тёплый глоток. — За Коллинз Радио Компани! Ну! За и Гонсалез Херров!…

Он расправил бумаги, где красовался логотип фирмы «Collins Radio Company» и жирные строки, подтверждающие его, ладно, их с Алексом компании, долевое участие в ней участие. Бумага была настоящая, нотариально заверенная и с водяным знаком и подписью, хотя и кривоватой. Подписью того самого Артура Коллинза, который недавно ещё снисходительно ухмылялся на предложения, а теперь…

* * *

Папка с гербом Канады лежала на комоде, аккуратно перевязанная шелковой лентой. Серхио потрогал ее пальцем, усмехнулся, откинулся в кресле и допив коньяк, направился в спальню.

— Ну вот, Элечка, — сказал он, растягивая слова. — Теперь ты не просто моя испанская красавица, а настоящая вновь обретенная канадская гражданочка. Дочь погибших в чужой земле благородных канадских родителей. Какая досада!

Он перекрестился, едва сдерживая смех.

— Прости, Господи, и вечно храни память о моей канадской теще! Теперь я всего лишь твой скромный муж-иностранец⁈ Придётся мне срочно становиться полезным той далёкой стране… Ну, и полезным тебе…

Эля, уже лежавшая в постели, фыркнула в подушку.

— Серхио, ты невыносим. Мне стыдно даже думать об этом. Тебе пора заткнуться и начать доказывать свою «полезность»! Я хочу третьего!

— Стыдно? — Он приподнял бровь. — А кто полчаса назад гордо размахивала паспортом, прыгая перед зеркалом в одной сорочке и кричала: «О, теперь я мадам Гонсалес из Монреаля!»?

Она накрылась одеялом с головой, но Серхио уже видел, как дрожат ее плечи от смеха.

— Ну ладно, канадская испаночка, — он встал и подошел к кровати. — Раз уж ты теперь гражданка высшего сорта, может, исполнишь в мечты своего скромного мужа?

Из-под одеяла виднелся только ее зад — нарочито приподнятый, как знамя над зданием.

Серхио рассмеялся.

— Ага! Так ты третьего хотела, да? — Он шлепнул ее по мягкому месту. — Ну что ж, раз уж мы теперь канадская семья, надо выполнять репродуктивный план!

Эля слабо вскрикнула, но протест был чисто формальным. В час ночи, когда за окнами Парижа уже гасли последние огни, в спальне Гонсалесов во всю реализовывалась программа по увеличению испанского населения далёкой Канады.

На следующее утро, за завтраком, их сын Мигель спросил:

— Пап, а почему в моем новом паспорте написано «Монреаль», если я родился в Мадриде?

Серхио, не отрываясь от газеты, ответил:

— Потому что, сынок, в политике и любви все возможно. Монреаль! Твоя мама шустро сгоняла родить тебя в Монреаль и потом срочно вернулась ко мне в Аликанте!

Эля фыркнула в кофе, а Серхио внезапно совершенно ясно осознал: